Со взведенным курком - [34]

Мой часовой вскочил, растерянно хлопая глазами. Воспользовавшись его замешательством, я сразу захватил инициативу:

— Молчи, а то тебе влетит, скажу, что ты спал.

Он сообразил, что потеряет больше, чем я, и, когда выбежавший из второго корпуса дежурный надзиратель испуганно спросил: «Что случилось?» — довольно спокойно ответил:

— Вишь, труба свалилась. Видать, дождем крюк размыло…

Так это мне и сошло с рук. А стражнику я напоследок сказал:

— Ты, отец, лучше не спи, когда меня сторожишь. А то один соблазн, убегу!..

Но моему старику со мной явно не везло, и он нарвался-таки на большую неприятность. Вот как было дело.

Многие арестанты, а особенно арестантки, охотно посещали тюремную церковь. Конечно, политические там не богу молились, а стремились лишний раз побыть вне стен своих камер, подышать «вольным» воздухом и посмотреть на свободных людей: хотя церковь была на территории тюрьмы, в нее допускали «благонадежных» обывателей. В тот злополучный для моего стражника день был какой-то праздник. Мы гуляли по тюремному двору, а в это время в церкви служили обедню.

Вдруг со стороны храма божия до нас донесся душераздирающий женский вопль: «Товарищи, спасите!»

Я повернулся и увидел, как несколько стражников тащат прямо за косы трех заключенных женщин, зверски их избивая.

Ярость и гнев буквально ослепили меня. Не помня себя, с какой-то неистовой силой я рванул винтовку из рук стражника, передернул затвор и выстрелил поверх голов надзирателей, тащивших женщин.

— Бросьте, сволочи! Перестреляю, гады!.. — Я не узнал своего голоса в этом диком крике.

Надо отдать справедливость тюремщикам: благоразумия у них хватило — они тотчас же бросили арестанток и скрылись. Мой старик спрятался за стену. А я стоял в дверях своего корпуса с винтовкой на изготовку.

Откуда-то стали стрелять.. Но попасть в меня было невозможно: с одной стороны тюремная стена, а с другой — первый одиночный корпус надежно прикрывали мою позицию.

Стрельба взбудоражила всю тюрьму. Началась обычная бомбардировка дверей табуретками, крики, протесты. Немедленно прибыли прокурор, начальник и инспектор тюрьмы: видимо, они тоже были в церкви. Не показываясь из-за первого корпуса, при посредничестве кого-то из заключенных они начали переговоры.

— Начальство предлагает тебе бросить ружье! — крикнули из какого-то окна.

— Скажи, пусть дадут честное слово, что не станут бить и не посадят в карцер. Тогда брошу.

Спустя несколько минут тот же голос сообщил:

— Дают обещание не трогать.

И тут же другой голос, мне показалось — Михаила Кадомцева:

— Соглашайся. Если не выполнят, будут иметь дело со всей тюрьмой.

Я бросил винтовку. Немедленно показалось начальство, из-за стены вышел мой стражник — у него был совсем растерянный и обескураженный вид.

Начальник, инспектор, прокурор и надзиратель вежливо проводили меня в камеру.

— Юноша, юноша, — поцокал языком прокурор, — как страшно ухудшаете вы и без того ужасное положение свое!

— А истязать беззащитных женщин — это не ужасно, господин прокурор?

— Что?! Кто истязал женщин?

— А это вы справьтесь у начальника тюрьмы, он назовет вам надзирателей.

Прокурор что-то промямлил, повернулся и вышел, инспектор — за ним. Побагровевший как рак начальник тюрьмы еще с полминуты топтался на месте — его мутило бешенство. Ему явно хотелось сказать что-то крепкое, но, так ничего и не промолвив, он выкатился из камеры.

Меня не били. В карцер не сажали.

А старика стражника я больше не видел: наверное, на нем сорвали злость, и бедняга поплатился-таки службой!..

Нужно сказать, что тюремная администрация остерегалась слишком уж притеснять дружинников: у нее существовало несколько преувеличенное представление о всемогуществе боевиков, оставшихся на поле. Начальство знало, что заключенные поддерживают с ними связь, и боялось мести за свои зверства.

Кое-кто из тюремщиков действительно поплатился жизнью.

Однажды ночью, это было в июле 1909 года, и моей камере устроили неожиданный и очень тщательный, хотя безрезультатный обыск. Уже сидя и карцере, куда меня все-таки упрятали на сутки «для острастки», на всякий случай, я продолжал недоумевать: где причина обыска?

На следующее утро заключенные были взвинчены мгновенно распространившимся слухом об убийстве старшего надзирателя Уварова, гнусного истязателя заключенных. Незадолго перед этим нам стало известно, что Уваров исполнял и обязанности палача при казнях. Каким путем это выяснилось, не помню — ведь палач делал свое подлое дело в маске, и имя его было тайной не только для арестантов, но и для надзирателей. Особую ненависть к Уварову вызвало то, что именно он вешал Мишу Гузакова.

Я не поставил тогда в связь два события: убийство палача и обыск в моей камере. И только несколько дней спустя надзиратель Лаушкин, сочувствовавший партии и выполнявший в тюрьме ее задания, — тот самый Лаушкин, что поднял на ноги Уфимский комитет при погроме в тюрьме, раскрыл мне подоплеку дела.

Как всегда в это время года, группа арестантов под наблюдением Уварова и еще двух надзирателей убирала сено на архиерейском лугу за рекой Белой, верстах в шести от города. Около семи вечера, когда работа уже кончилась и Уваров построил арестантов, чтобы вести их в тюрьму, к нему подошли двое молодых людей.