Со шпагой и факелом - [196]

Конечно, движение декабристов, о котором здесь не место говорить сколько-нибудь подробно, несравненно глубже по политическому содержанию и значительнее по месту, занятому в отечественной культуре, чем любой из дворцовых переворотов XVIII в. Но либеральные идеи, по большей части занесенные с Запада молодыми офицерами, причудливо соединились в их действиях с почтенной отечественной традицией введения общеполезных новшеств путем военного мятежа. Едва ли не все черты, присущие «классическому» дворцовому перевороту, заметны в восстании на Сенатской площади. Были и спешная импровизация, и предательство накануне выступления, и заготовленный манифест, и сознательный обман солдат (чего стоит хотя бы знаменитый клич «Да здравствует Константин и жена его Конституция!»), были, возможно, и шансы на успех. Не было лишь победы. И виной тому отнюдь не слабая организационная подготовка мятежа – она была не хуже, чем при удачно завершавшихся заговорах предшествовавших десятилетий. Над восставшими с самого начала лежала тень обреченности – похоже, им не хватало грубости и прямолинейности их более удачливых предшественников. Другие времена – другие люди.

Справедливости ради надо сказать, что обреченность на первых порах чувствовалась и в действиях Николая I в день 14 декабря. Для грусти в его глазах, замеченной многими очевидцами, причин было довольно – за спиной нового государя было целое столетие мятежей (даже без учета стрелецких бунтов конца XVII в.), при которых судьба венценосца складывалась не самым благоприятным образом. И воспоминания о смерти отца вряд ли не тревожили молодого императора.

Николай с неменьшим основанием, чем декабристы, мог причислить себя к «детям Двенадцатого года». Отечественная война, как и всякая серьезная кампания, закончившаяся победой, усилила консервативные настроения в обществе, выражением которых и стада в конечном итоге политика Николая I. Итоги мятежа верно отразили слабость народившегося российского либерализма, которому не смог помочь даже столь испытанный в России метод политической борьбы как военный заговор.

События 14 декабря 1825 г. заслуживают отдельного сборника записок очевидцев и участников, тем более что подлинная картина этого восстания широкому читателю в Подробностях неизвестна. Для эпилога книги о дворцовых переворотах достаточно краткой записи обычного российского обывателя, молодого чиновника, оказавшегося свидетелем некоторых эпизодов одного из самых знаменитых дней в русской истории. Его подчеркнутое верноподданничество может быть искренним, но, возможно, и он спустя много лет мог бы сделать примечание к своим запискам, как один из его «соседей» в толпе перед Адмиралтейством 14 декабря: «Почти все выражение мною поставлено из эгоизма и опасения, тогда все боялись обыска полиции…» Петербург знал много мятежей, но впервые на его улицах гремели пушки, впервые бунтовщиков косила картечь… В России наступали новые времена…

Рассказ И. Я. Телешева о 14 декабря 1825 г. >{136}

(…) Утро было ясное и довольно теплое. Я медленно шел в департамент разных податей и сборов, желая более воспользоваться хорошим временем – чрезвычайною редкостью в С.-Петербурге, – как вдруг был поражен словами одного мальчика, который, выбежав из мелочной лавки (в Чернышевом переулке) с газетным листом бумаги, кричал во всю улицу:

– У нас новый государь, у нас царствует Николай Павлович! вот и указ!…

С каким-то беспокойным чувством я ускорил шаги мои и, пришедши в департамент, точно узнал, что великий князь Николай Павлович вступил на престол всероссийский, потому что император Константин от оного отказался. Вскоре приехал директор, привел всех чиновников к присяге и уехал в другой вверенный ему департамент. Разумеется, тут никто не думал приниматься за дело, и все, разделясь на партии, передавали друг другу свои замечания и чувствования о сем важном и для них нечаянном событии. В сие время приезжает курьер и сказывает, что на площади против Зимнего дворца народ и войско ожидают нового императора, чтоб изъявить ему верноподданническое свое поздравление. Сия весть, как пожар, всех выгнала из департамента; толкая один другого на лестнице, все бежали на улицу и, боясь опоздать на площадь, старались наперерыв занимать извозчиков. Я как не очень проворный уже не мог найти саней и потому отправился туда же пешком.

Идучи Невским проспектом, я не заметил ничего необыкновенного, и мне казалось, что еще немногим была известна столь важная новость столицы. Но, подходя к арке Главного штаба, я увидел множество народа и едва мог пробраться до того места, где государь осматривал лейб-гвардии Преображенский полк; я узнал его по голубой ленте, и как теперь помню, что лицо императора, как полотно, было бледно. Солдаты были в серых шинелях, и это несколько удивило меня[231]; но чувство неизъяснимо приятное заступило место удивления, когда я услышал радостные восклицания народа и милостивое к нему обращение государя; сие чувство овладело мною совершенно, и я готов был плакать от умиления…

Устроив войско, государь сел на лошадь и, сопровождаемый преображенцами, тихо поехал на площадь Адмиралтейскую. Посреди сей площади, против самого шпица адмиралтейского, он остановился и, обратясь к народу, сказал: