Со мной не соскучишься - [7]

С Любочкой мы расцеловались, едва соприкасаясь щеками и звонко чмокая воздух, дабы не испортить друг другу макияж. При этом у меня голова закружилась от ее духов, стойких, как хлороформ. Лапик только вяло пожал мне руку.

— Я тебе рассказывала, помнишь? — наседала на него Любочка. — Жанна у нас на курсе самая талантливая была. Даже главную роль в фильме сыграла, еще студенткой. — Она всплеснула свекольным маникюром. — Между прочим, режиссер-то кто? Наш национальный герой! Кстати, ты еще поддерживаешь с ним отношения?

— Нет. — Никогда бы прежде не подумала, что способна на такое ледяное безразличие.

— Да что ты! — Любочка была явно разочарована. — А куда ты, собственно, пропала? Сто лет ничего о тебе не слышала.

— Так… Ездила в Тибет к одному ламе, который занимается переселением душ, — незатейливо соврала я. — Мою он временно пересадил древней тибетской черепахе. А они живут так долго, что десять лет для них то же, что для нас минута. Так я и не заметила, что пролетела уйма времени.

— Что ты говоришь? Надо же, до чего наука дошла! Я слышала о пересадке сердца, но о пересадке души — никогда!

— В Европе это сейчас очень модно. Отключился на время и созерцаешь, созерцаешь, как жизнь проплывает перед твоими глазами, как облака по небу… — Я с трудом сдерживала распиравший меня смех.

— Как облака по небу… Да уж, ламы, они, конечно, могут, — неуверенно поддакнула Любочка, вероятно, какие-то мыслительные способности у нее еще сохранились. — А я недавно ходила к Зельде. Как, ты не слышала о Зельде? Ее же все знают! Зельда — провидица. Она мне такое сказала! — Узенькие Любочкины глаза-щелочки многозначительно расширились. — Сказала, что в прежней жизни я была любимой болонкой фаворитки Людовика Четырнадцатого… Или нет, Пятнадцатого. Ты только представь: любимой болонкой, которую похоронили с почестями, как принцессу!

Что-то собачье в Любочке определенно имело место. Здесь Зельда-провидица ее не обманула. Но мне больше понравилось мое собственное сравнение — с сеттером. Неизвестно только, как фаворитка Людовика относилась к этой благородной породе.

— А может, ты правильно сделала, что ушла с третьего курса, — сменила тему Любочка, — а то заслали бы тебя, как меня, в какую-нибудь занюханную дыру. Драматический театр имени Луначарского! Не театр, а мавзолей для уездных примадонн! Режиссер вечно пьяный, зрителей на премьеру можно заманить только под страхом смертной казни! Хорошо хоть Лапик подвернулся, вывез меня из этой заплеванной провинции. Он у меня добряк и очень, очень преуспевающий бизнесмен… Не чужд любви к прекрасному, ни одного антикварного салона не пропускает. — Любочка нежно сжала локоть Лапика, индифферентно попивающего водочку. — Я так рада, что могу снова… Господи, ты только посмотри, кто это! — Любочка гневно воззрилась куда-то в толпу. — Старая рухлядь Долохова. Самой пора местечко на кладбище подыскивать, а она все молодух играет. Последний ее эротический триллер видела? Ха-ха, вот уж поистине триллер. Что может быть страшнее? Имеет наглость раздеваться в любовных сценах, а у самой грудь отвисает до коленок…

Я вдруг сообразила, что приблизительно таких же, если не худших, комплиментов удостоилась тринадцать лет назад во времена моего первого, увы, мимолетного успеха. Она, наверное, швыряла их за моей спиной, сочные, как комья чернозема. В душе шевельнулась ленивая и совершенно беззубая обида, в конце концов, на мне тот же грех, с той разницей, что я навешиваю ярлыки в качестве разминки для остроумия, а Любочка — из врожденной зависти. Еще неизвестно, что хуже. В любом случае есть о чем взгрустнуть: единственный человек, пожелавший узнать бедную Жанну, вынырнувшую из забвения, и та…

А впереди одинокое возвращение домой, пустеющая ночная улица, фонари, печально слезящиеся в тумане, торопливые шаги запоздалых прохожих, бездомная собака на углу и взлохмаченные обрывки объявлений на грязных стенах. А впереди ничего, кроме безрадостного ожидания, когда придет Карен и скажет: «Освободи квартиру». Я вздрогнула, словно от прикосновения холодных пальцев, резко повернулась и едва не уткнулась лицом в чей-то смокинг, одновременно наблюдая, как по атласному лацкану расплывается пятно шампанского из моего бокала. Мгновенно забыв обо всем, я приготовилась к окрику, а может, и к удару: во мне ожила память об оплеухах Карена, звенящих в тишине обреченности.

Преодолевая неловкость, я заставила себя посмотреть вверх и натолкнулась на пару внимательных серых глаз, изучающих меня из-под полуопущенных ресниц. Наши взгляды скрестились, словно несли разноименные заряды, но искра не вспыхнула. Я не в первый раз видела это удлиненное лицо с тяжеловатой нижней челюстью и искривленной переносицей. Слишком характерная и запоминающаяся внешность, чтобы я могла его с кем-то спутать.

— Я не хотела, — сказала я тихо, чувствуя, что уже не могу вырваться из плена его спокойных глаз-ловушек. Они втягивали меня, будто два водоворота.

Я еще раз убедилась, что никакая фотография не способна запечатлеть жизнь, так как всегда вольно или невольно солжет, чаще всего приукрасит. На снимке он был просто некрасивым мужчиной, а наяву — материальной оболочкой неведомых мне тайн, соблазнов и опасностей. Он был пропастью, по краю которой мне предстояло пройти. Я сорвусь, я непременно сорвусь, мелькнуло у меня, если не нащупаю чего-то, за что можно уцепиться. Итак, внимание: мотор!