Сны Шлиссельбургской крепости - [56]

П. Ваше заявление опять-таки голословное. (Чур меня, чур меня, изыди, сатана!)

М. Я подавал несколько жалоб на это беззаконие, но они почему-то не приложены к делу, а спрятаны под зеленое сукно. Сидеть в одиночном заключении без всяких книг — это очень тяжелая, очень сильная пытка. Можно ли удивляться, что в нашей среде оказался такой громадный процент смертности и сумасшествия? Да, многие, очень многие из наших товарищей сошли уже в могилу, не дождавшись суда.

П. Теперь не время и незачем заявлять об этом.

(А когда и где? Когда и где заявлять об этом, если не на суде? И такое лепечет Петерс, самый многоопытный и хитроумный из сенаторов! Г. Мышкин доконал старика.)

М. Неужели мы ценой продолжительной каторги, которая ждет нас, не купили себе даже права заявить на суде о тех насилиях, физических и нравственных, которым подвергали нас? На каждом слове об этом нам зажимают рот.

П. Тем не менее вы высказали все, что хотели.

М. Нет, это еще не все. И если позволите, я кончу.

П. Нет, теперь этого не могу дозволить.

М. В таком случае, после многочисленных перерывов, которых я удостоился со стороны первоприсутствующего, мне остается сделать одно, вероятно последнее, заявление. Теперь я окончательно убедился в справедливости мнения моих товарищей, заранее отказавшихся от всяких объяснений на суде, того мнения, что, несмотря на отсутствие гласности, нам не дадут возможности выяснить истинный характер дела. Теперь для всех очевидно, что здесь не может раздаваться правдивая речь, что здесь на каждом откровенном слове зажимают рот подсудимому. Теперь я могу, я имею полное право сказать, что это не суд, а простая комедия пли нечто худшее, более отвратительное, более позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества!

В то время, как г. Мышкин произносил последние фразы, наше справедливое правосудие, не надеясь более на свое ораторское искусство, обратилось к самому надежному приему полемики. «Уведите его!» — закричал Петерс. Жандармы бросились на «голгофу», подсудимые Рабинович и Стопани пытались их остановить, задержать. Началась свалка. Жандармский офицер, добравшись до Мышкина, зажимал ему рот рукой — в буквальнейшем смысле этого слова. Общими усилиями жандармов и приставов Мышкина выволокли из зала. Достославная победа российской юстиции!

Что происходило в зале! Публика вскочила с мест, несколько женщин упало в обморок, с одной случился истерический припадок. Со всех сторон неслись крики: «Это не суд!», «Мерзавцы!», «Боже мой, что они делают!», «Варвары!», «Бьют, колют подсудимых», «Палачи, живодеры проклятые!» Тотчас же появилось множество полицейских, и под их напором публика была вытеснена из зала. Во время этой расправы первоприсутствующий, присяжные, прокурор и секретарь встали и, совершенно обескураженные, тихо удалились в совещательную комнату, забыв объявить заседание закрытым.

Госпожа Н., жена известного профессора, лишилась чувств. Мы отнесли ее в комнату защиты, туда же сунулся жандармский офицер.

— Что вам нужно? — спросил я его.

— Может быть, понадобятся мои услуги?

— Уйдите, пожалуйста! — сказал я. — Один ваш вид приводит людей в бешенство.

Офицер махнул рукой и ушел. Потом нас пригласили к первоприсутствующему. Защита потребовала составления протокола о кулачной расправе, но председатель суда набросился на нас, обвиняя адвокатов в подстрекательстве, а господин Желяховский воскликнул:

— Это чистая революция!

* * *

Говорят, правительственный стенограф Лаврушкин тайком продает расшифрованную запись речи г. Мышкина по двадцать пять рублей за экземпляр, причем хвастается своим знакомством с подсудимым. Мышкин в зале суда больше не появляется. Ходят слухи, что его запрятали в Петропавловскую крепость.

* * *

23 января 1878 года. Закончилось это позорное ристалище. Председательствовал сенатор Ренненкампф. При чтении приговора г, Петерса даже не было среди судей. Он якобы болен. Как к ожидалось, его превосходительство попал в немилость. Ему не простили речи Мышкина.

* * *

15 ноября 1884 года. С грустью перечел страницы дневника. Господи, как давно это было! Ровно семь лет прошло, день в день. Не верится, что такое могло происходить. Увы, господа, почему мы не ценили либеральной свободы того времени? Зачем, спрашивается, надо было лезть на рожон? Г. Мышкин трагически ошибался: не было на Руси социально-революционной партии, не было народного движения, были лишь иллюзии честных господ интеллигентов вроде г. Мышкина. Но на смену «народникам» пришла горстка оголтелых террористов, на чьей совести кровь безвинно убиенного государя-императора. Именно террористы виноваты в провале радикальных реформ. Правительство озлоблено, реакция свирепствует. Вчера в Цензурном комитете г. Лаврушкин устроил мне разнос за статью, опубликованную в «Вестнике». Нынче даже о всеобщем народном образовании рассуждать не дозволено. Я с тоской всматриваюсь в мрачные горизонты русской общественной мысли. Все заволокло свинцовыми тучами, ни единого просвета. Приходится перебиваться уголовными делами да купеческими тяжбами. Председатель суда обрывает тебя на каждом слове: не дай бог проскользнет намек!