Сны Сципиона - [14]

Иногда меня посещает мысль, что богам нравится видеть нас на краю гибели, стоящих над пропастью, готовых в нее рухнуть, и наблюдать, как мы медленно от этой пропасти отползаем. Или падаем в бездну.

* * *

Я заканчиваю свой рассказ почти в темноте — масло в светильнике выгорело, огонек умирает. Ложась спать, я предвкушаю пробуждение — ведь я тут же вернусь к своим записям и продолжу рассказ. Я буду вновь юн и полон сил, снова переживу звездные часы своих побед. Но я не могу написать, что вернусь в счастливые годы — ведь это были годы кровавых потерь, мне придется заново переживать смерти близких и неизбывное горе.

Глава 4 БИТВА ПРИ ТИЦИНЕ [29]

Первый серьезный бой, в котором мне довелось принять участие, был самым безумным из всех сражений в долгой череде сражений той бесконечной войны, на которой я провел почти всю свою взрослую жизнь. Мне было семнадцать. Мои противники так долго кричали о моей молодости — сначала они указывали, что я слишком юн, чтобы командовать отрядом конницы, потом — два года спустя, — что слишком молод для того, чтобы стать военным трибуном, что в итоге я казался себе еще очень долго юным. Я все время был слишком молод для чего-то…

И вот теперь я стар и жизнь прошла. Я не заметил, как преступил черту между молодостью и старостью. Должен признать — зрелым мужем я как будто и не был, а всегда был дерзким мальчишкой, умеющим поражать при этом своей расчетливостью и рассудительностью. Беда ли это?

Военным трибуном я стал в черный год Рима — в год битвы при Каннах. Я уже приготовился написать — самый страшный день в моей жизни… То есть я это написал — но тут же разровнял на воске обратной стороной стиля написанное. Сказать, что тот день был самым страшным — не сказать ничего. Для раба, которого приготовили к казни, самый страшный день — день его распятия. Но день этот страшен лишь для него одного. Для легионера, на которого пал жребий во время децимации[30], — он страшен и позором, и ужасом смерти — но лишь для него и для кучки несчастливцев, кого должны по жребию засечь до смерти и после этого обезглавить за то, что они кинулись бежать впереди легиона с поля боя.

Тот же день — я говорю о Каннах — был страшен как день казни для всего Рима. И он уж никогда не изгладится из нашей памяти — ни одна победа, даже одержанная мною над Ганнибалом, не сможет скрыть черную пропасть того поражения. Эта пустота зияет, слегка прикрытая тканью времени. Но стоит ступить на нее, и эта ткань, как любая другая, прогибается, пружинит, и под ногой открывается пропасть.

Меня упрекали, что я встречался с этим человеком — я имею в виду Ганнибала, — что вел с ним беседу, что был любезен. Но я встречался с ним перед битвой, не слишком рассчитывая на успех, скорее стараясь понять, каков он в тот день и час, чего мне ждать, как перехитрить того, кто вечно опережал римлян на поле брани. Да, я не преследовал его, не требовал выдачи и казни. Но коли Фортуна не уготовала ему погибнуть на поле боя, быть растоптанным слоном или пасть, продырявленным дротиком, то устраивать ему подлую ловушку, убивать исподтишка, требовать казни — означало бы унижать Рим и память павших на поле при Каннах. Напротив, я бы позволил ему жить как можно дольше, чтобы он видел, как разгорается звезда моего Города и закатывается звезда Карфагена… Впрочем, и сам свет римской звезды опалил меня.

Но я опять забегаю вперед. Последние события — совсем недавние. Ганнибал все еще жив, но скитается где-то в чужих землях и опасается за свою жизнь. Возможно, он переживет меня, но что это изменит?

Берега Тицина так далеко, что я уже не ощущаю — почти — холод той осени, хотя помню противный мелкий дождь, что лил не переставая несколько дней и ночей кряду. Земля размокла. Копыта коней и солдатские калиги[31] вязли в ней, как в липкой глине гончара. Было зябко и сыро, мы все время мерзли, даже в палатках, грея онемевшие руки над жаровней. Зимой римляне не отправляются на войну — для этого хороши летние месяцы между посевом и жатвой. Но Ганнибал все и всегда делал не так, как мы. В этой войне руководил он и наступал тоже он, а мы только оборонялись. Он бросал кости — мы проигрывали. И я знал, наверное, уже на берегах Тицина знал — пока мы будем позволять ему держать стаканчик с костями, пока будем лишь отвечать ему, способные только обороняться, безуспешно силясь разгадать его хитрости, мы будем терять людей и земли.

Увертливость Ганнибала поражала. Пунийца никогда не было там, где его поджидали враги, но он возникал в другой стороне, где по всем законам очутиться никак не мог. Мы были уверены, что доблестью и упорством можно добиться всего — и раз за разом наши усилия шли прахом. Можно было быть бесшабашным, как консул Семпроний, или осторожным, как мой отец, — результат оказывался одинаковым — то есть катастрофическим. Или почти катастрофическим. Лишь стратегия Фабия Медлителя приносила плоды — но то были горькие плоды сродни отраве — Фабий сохранил армию, но позволил пунийцам разорять наши земли — убивать скот, жечь дома, насиловать женщин и детей. Но опять я забегаю вперед — Фабий Медлитель еще не сделался диктатором, и я (как и все римляне) еще не мог представить,