Сны памяти - [85]

Утром следующего дня я бы ничего и не вспомнил из прошлой ночи, если бы не убитый вид поднявшейся на ноги бабушки-хозяйки и не рев их снохи. Впервые я услышал слово «арест». Забрали сына наших хозяев — дядю Мишу. Уже взрослым я узнал причину его ареста и смерти на Колыме. Работал он машинистом на паровозе и, принимая состав для отправки на Запад, вслух высказался в том смысле, что, мол, Гитлеру не зерно с салом нужно было бы отправлять, а снаряды из пушек. Товарищи донесли и — срок. Через полгода, с началом войны, его снова таскают в лагере на следствие: откуда знал, что будет война? Довесок.

В июне 41-го мой отец ушёл на фронт. А нам с матерью за это дали комнату в коммунальной квартире. Дом был деревянный и двухэтажный. В двух его подъездах было восемь квартир — по четыре в каждом. Каждая квартира состояла из трёх отдельных комнат. Вот и жили в каждой комнате по семье. Ни одна семья не имела там отдельной квартиры. Самая большая комната была в этом доме не более 16 метров. Нас-то жило там вначале только двое: я да мать. Потом, правда, стало четверо — когда отец в сорок шестом вернулся с войны и у нас родился Борис. Но на такой же площади жили и семьи побольше нашей, по семь и более человек.

Нередко на этих 15–16 метрах проживали и две семьи: женился старший сын или выходила замуж старшая дочь, и старики с младшими теснились, давая жизненное пространство молодожёнам. И как всегда в таких случаях очень скоро эта комната пополнялась новым поколением с писком, рёвом, пелёнками, горшками. Частенько это кончалось маленьким гробиком. Вот средняя семья, соседи, которых я хорошо помню и по сей день всех до единого. Супруги дядя Витя и тётя Нюра Акимовы. Он вернулся с войны по окончании её. Их старшие дети — Валя и Юрий — уже сами работали в паровозном депо слесарями, Галя была моей ровесницей, Люба года на два младше, самый же младший — Толик, был одногодок моему брату Борису — послевоенный выпуск.

Первой у Акимовых умерла Галя — от туберкулёза. За ней умерла от того же туберкулёза и тётя Нюра, потом дядя Витя. Из оставшихся им болели старшая Валя и Люба. В нашем доме было несколько семей с туберкулезниками. И я сейчас поражаюсь тому, как все мы не заразились тогда этой болезнью. Ведь в доме не было никаких удобств: ни канализации, ни водопровода, ни даже отдельных кухонь. На весь дом был рядом колодец с ручным воротом, и все ходили к нему за питьевой водой. В каждой квартире на три семьи маленькая кухонька, где была печь и кое-как помещались три кухонных столика. А во дворе стоял большой дощатый сарай — общий сортир. Дом наш был ведомственным и принадлежал железной дороге. Никого из начальства в нём не живало. Жили здесь мазутники: паровозники да вагонники.

Обычная картина из того моего детства: отец возвратился из поездки, он грязный и пропитан мазутом так, что тот с него чуть не капает. У матери всегда на плите для него горячая вода. Переодевается он тут же. Если у нас находится кто из гостей или из родственников, то чтоб отец мог переодеться, мать берёт с постели одеяло и, держа его в руках, как экран, перед отцом, приказывает присутствующим отвернуться на время переодевания. Это если в комнате есть посторонняя женщина. Когда гость мужчина, то эта процедура считается излишней. Так было во всех семьях. Нам-то ещё ничего, у нас один отец работал. А каково было, например, тем же Акимовым, если у них было три мазутника и к тому же ещё и разного пола!

Мои родители мечтали о своём собственном домике, чтобы уйти из этого муравейника. Но на покупку дома нужны были деньги, а скопить их на отцовском заработке они не могли: его едва хватало на питание протянуть от получки до получки. Безвыходность положения заставила отца решиться самому построить себе дом. Он выписал бесплатно от железной дороги шлаку на дом и купил для этого цемент. Так что основной материал ему обошелся сравнительно дёшево. Рабочие руки были свои: сам он мог быть и бетонщиком, и землекопом, плотником и столяром. В помощниках у него были мы с матерью: мне к тому времени уже было пятнадцать лет, и копать землю, таскать и мешать раствор, пилить напару с отцом я уже мог. Так, году в 54-ом мы и «въехали» в собственный дом. Был он размером пять метров на восемь: кухня и комната. И всё это на четверых!

Мне пришлось пожить в родительском доме всего лишь с год небольшим. Мне не было ещё восемнадцати, как я соблазнился на самостоятельную жизнь и по комсомольской путёвке от Барабинского райкома комсомола поехал на строительство Новосибирской ГЭС. С этой поры жильём мне было место в общежитиях, гостиницах, Домах колхозника. А попав потом в ГУЛАГ, я познал прелесть «отдельного спального места» на голых нарах, а иногда и просто на цементном полу у параши. До ГУЛАГа и в перерывах между посадками туда я имел несколько раз вольное жилище. Им были углы, а то и просто кровать в одной комнате вместе с хозяевами. В лучшем случае (Александров, 67–68-ой годы) стенами, отделявшими меня от хозяев, служили занавески, с воздушной звукоизоляцией.

На четвёртом десятке жизни я обзавёлся семьёй. Обзавестись семьёй у нас пока что, (тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!) не проблема. Как говорится, было б желание. Но как быть с жильём! Так же отделяться от хозяев занавеской? Но ведь будут маленькие дети с писком, горшками, пелёнками: ни один частник не пустит с таким приданым к себе на жительство. Это я уже знал наверняка. Где же выход? На квартиру или хотя бы на комнату от государства я не мог рассчитывать: настоящие советские люди и те стоят за этим в очередях по десять лет! А мне куда уж!