Сны памяти - [82]

Вначале это была всего лишь декларация; я еще не знала, как ее реализовать, но была действительно готова это сделать, если бы придумала, как. И вот, как-то летом, ко мне зашел незнакомый мне молодой человек с румянцем во всю щеку и, сославшись на знакомство с Наташей Горбаневской, сказал:

— Лариса Иосифовна, вот вы написали Андропову, что намерены сами собирать и публиковать материалы о репрессиях, о тайных страницах нашей истории. Вы действительно хотите этим заняться?

^— Да, конечно, насколько мне это удастся.

— Я и мои друзья готовы заниматься этим делом вместе с вами.

Молодого человека звали Сергей Дедюлин. Вскоре я познакомилась и с его друзьями — Арсением Рогинским, Борисом Равдиным, Левой Лурье, Димой Зубаревым, Алексеем Коротаевым и еще несколькими. К этой компании присоединился мой старший сын Саня Даниэль. Молодые люди были Санины ровесники. Мы собрались — не помню уже, где в первый раз, договорились, что будем собирать материал в сборник — типа исторического альманаха. А как его публиковать? У молодежи это уже было продумано. Собирать и составлять дома — в Москве и Ленинграде (ребята почти все были ленинградцы), а публиковать за границей.

Попросили уезжавшую в эмиграцию Наташу Горбаневскую быть нашим представителем за рубежом.

С самых первых наших встреч я поняла, что их намерения гораздо серьезнее и глубже моих, а я в этом деле могу выполнять лишь черновую, подсобную роль. Не могу сказать, чтобы это совсем не задевало моего самолюбия. Но я должна была внутренне примириться со своей скромной ролью в работе над сборником — и без особого насилия над собой примирилась с этим. Меня радовало уже то, что какая-то доля моего участия в работе над сборником тоже есть. Я была полезна тем, что у меня был очень широкий круг знакомых, людей, которые мне доверяли, рассказывали мне свои истории (а я их записывала, не всегда тут же со слов, иногда — выслушав, записывала потом по памяти, читала авторам — перепроверяла. Именно так была записана история украинской женщины, героиня ее была в Чуне моей соседкой. Таким же образом записано дело «детей врагов народа», мне рассказал об этом деле его участник — физик Михаил Левин. Потом, прочитав записанный мною текст, он подтвердил, что я изложила все правильно).

Иногда люди мне передавали свои мемуары.

Но главная — собственно научная — работа состояла в комментировании текстов, этим занималась не я, а мои коллеги-историки.

Я разве что принимала участие в редактировании и самих текстов, и комментариев. Ребята были тактичны и никто никогда не дал мне почувствовать второстепенность моей роли.

Мотором, сердцем всего этого дела был Сеня Рогинский. Работать с ним было и очень интересно, и — для меня — чрезвычайно поучительно. Я, надеюсь, кое-чему научилась у него — так принято говорить о своих научных шефах. Но ведь Сеня и есть настоящий профессионал, ученый-историк, к тому же первоклассный организатор научного коллектива, каким стала редколлегия «Памяти».

Удивительное было ощущение — сколько свидетельств, сколько документов рассеяно повсюду вокруг нас — как будто мы ищем воду, ходя по пустыне над водоносным слоем: где жезлом ударишь в землю — оттуда бьет фонтан таящейся под почвой воды. Не знаю, часто ли приходилось историкам сталкиваться с таким обилием исторического материала — при отсутствии, затоптанности самой истории.

Нам не приходилось хвататься за все, что плыло в руки; наоборот, трудно было отбирать из этой массы материала. Мы могли себе позволить даже заказывать статьи, которые хотели бы включить в очередной выпуск «Памяти». Так было со статьей Ю. Гастева о деле «нищих сибаритов»; со статьей Вени Иофе о «колокольчиках» — о деле ленинградской молодежной организации «Колокол». Иногда, в поисках материала, надо было ездить в «командировку». Так, я ездила в Калугу к писателю Георгию Георгиевичу Демидову. Помню его комнату — главным предметом меблировки которой была пишущая машинка.

Еще я ездила в Кемеровскую область, где в одной деревне жили собранные туда со всей страны толстовцы — и из-под Москвы, и с Украины — «мальованцы». Это были люди, совершенно не похожие на тех, каких я знала. Все — разные. Общее было то, что их избы отличались спартанской простотой быта: как правило, самодельный, сбитый из досок стол, железные койки, покрытые серым солдатским или деревенским лоскутным одеялом. Они все жили сельскохозяйственным трудом, как говорится, плодами рук своих. И в каждой такой простой избе — портрет Л. Н. Толстого, радиоприемник, пишущая машинка. Почти все они отсидели свое, кто во время войны (за отказ брать в руки оружие; многих толстовцев тогда и расстреляли), а кто — еще и до войны, в период коллективизации, когда их принуждали организовывать колхоз. Это толстовцев-то! Они и не возражали, но настаивали на одном: чтобы председателя избирать самим и чтобы их не разбавляли посторонними толстовцам людьми. В конце концов им разрешили выбирать своего председателя и свое правление — и каждого вновь избранного арестовывали, а потом и следующего, и следующего.

Когда я увидела, что почти каждая семья имеет мемуары или еще какую-то письменную работу (у некоторых это были философские размышления) и стала уговаривать передать свои рукописи нам — для публикации, то получила такой ответ: