Сны курильщика - [4]

— Пожалуйста…

— Спасибо…

Мне на лифт, ему за почтой. Расходимся, приятно улыбнувшись.

Екатеринбург — город контрастов.

* * *

Дела закончены, пора домой. Наученный чужим, но горьким опытом вчера увиденных «зайцев», сам подхожу к девушке–кондуктору с кучей бумажек и медяков в руке. А девушка ладная, весенняя такая, улыбается слегка сердито:

— И это все мне?.. Хотите из меня копилку сделать?

— Ага, — улыбаюсь я. — Специально всю мелочь в доме собрал, чтобы от нее избавиться…

И последний диалог за этот долгий и насыщенный воскресный день состоялся у меня опять же на остановке «Фрунзе». Мужик какой–то выскочил с пакетом из–за темнеющих киосков:

— Извини, земляк, пэ–вэ–а не купишь?

Как–то по–французски звучит. Смотрю недоуменно, мужик (судя по цвету и запаху, чуток с бодуна) поясняет:

— Клей ПВА! — две внушительных емкости, вижу теперь, болтаются в пакете.

— Да мне как–то без надобности…

— Почему? Им же что хочешь склеить можно!

Довод, конечно, неотразимый, однако клея я так и не купил. Я шел домой, мне было весело и хорошо. Отчего? Оттого, что люди здесь такие — веселые, хорошие. Без шуток: как легко жить, когда в любой ситуации стороны проявляют ровно столько доброжелательства, сколько им нетрудно проявить! Насколько же необязательно — хамить, наказывать, осаживать… Насколько естественно — улыбнуться, отшутиться, посочувствовать, помочь… Как говорил тот водитель троллейбуса, хорошей ему дороги:

— Это же так просто…

ВОТ И ПОЛОЖИЛИ НА МЕНЯ КРЕСТНОЕ ЗНАМЕНИЕ

Наверное, нужен какой–то толчок, да?.. Толчок — или что–то в этом роде, выбивающее из привычной колеи, выводящее за рамки, выносящее за скобки… чтобы прозреть и поверить: Бог есть. Вот только что не было, а теперь — есть. Я ведь почему спрашиваю. Интересно просто.

Вчера у ДК Автомобилистов — бывшего ДК, а ныне храма Божьего, — видел характерную сценку: вышли из храма муж с женой, молодые, лет по тридцати, и крестятся на икону над входом. И кланяются. А с ними девочка, по виду — недавно в школу пошла. И тоже крестится. И тоже кланяется. То есть, у нее это — с младых ногтей. А у них?.. Чуть постарше меня, и вряд ли — катакомбные христиане, вряд ли в скитах где–либо спасались. Такие же, городские.

Мое поколение — то, которого якобы «нет». Те, чей год рождения упал на шестидесятые. Впечатления нашего детства: первые чаплинские короткометражки и позднее затушеванный Микки Маус, «Ну, погоди!» и потасовки советских и канадских хоккеистов (трансляция прерывается, окна кухонь загораются во всем огромном доме). Шоколадное масло вместо сливочного. Мармелад, продававшийся неразрезанными пластами. Поездка в Москву — для тех, кому повезет.

(А что в Москве? ВДНХ и шоколадный пломбир за 42 копейки — трудно доесть и трудно не доесть… Фанта в стаканчиках… Мальчик видит идущих навстречу людей с черными лицами, лепечет растерянно: «Здравствуйте, товарищи негры!» Десятки рук спешащих прохожих тут же пихают его в спину: «Проходи, мальчик, чего встал!»)

Спортивная секция — обязательно! Мы были очень спортивным поколением: настольный теннис, фехтование, дзюдо… Каратэ было под запретом, но секции каратэ существовали, и самыми популярными были фильмы, где демонстрировалось резкое, отточенное насилие: «Пираты ХХ века», «Сыщик»… Кинотеатры были полны народу, билет купить на вечерний сеанс — проблема. Мы сбегали с уроков на дневные сеансы. Раджив Капур и Дхармендра котировались наравне с Делоном и Бельмондо, а редкие голливудские фильмы сеяли панику: «К сокровищам авиакатастрофы» оказался антисоветским, а мы всем классом его смотрели…

Но диссидентства — широкого, — не было. Пьяные отцы на кухнях костерили Брежнева безо всякой политкорректности, но оставались истинно лояльны великой стране, в которой жили. Семьи переезжали в новые квартиры. Одно–единственное убийство могло переполошить целый город. В очередях за джинсами давили старушек. А дети — те, кто поумнее, — читали книги. Слушали Высоцкого. Жванецкого. Ценили, кстати, юмор. Сатира «на строй» не воспринималась, и если бы аудитория была уверена, что Жванецкий — антисоветчик, его бы презирали. Их всех тогда презирали — Солженицына, Сахарова. Больные люди, эти диссиденты…

Все одевались в разной степени плохо. Любовь не знала классовых различий. Мальчики в сочинениях писали, что, будь у них атомная кнопка, они бы не задумываясь взорвали США («Но сначала — Китай»). Но кто–то уже слушал «Воскресенье», кто–то запоем читал Достоевского…

Мы пришли к самым верным и важным истинам легко, без усилий, потому что ничего другого нам не оставалось. Нас загоняли в комсомол, но это была пустая формальность. Нам не давали читать Гумилева и Набокова — а не очень–то и хотелось, у нас были Пушкин и Блок. Литература «деревенщиков» по масштабу и художественному воздействию была сравнима с магическим реализмом латиноамериканцев…

Мы были абсолютно, бесповоротно асоциальны. Поколение одиночек, поколение самодельных эстетов, психологически — фашистское поколение: мы могли участвовать в политике, только если это было красиво, «не так, как в жизни». В начале 80‑х в каждом городе, где побывала копия фильма «Площадь Сан — Бабила, 20 часов», объявились свои фашисты. Мальчики из хороших семей, интеллектуалы и спортсмены. Не самые дурные головы в той стране, уверяю вас. Язычники — да. Мы были признательны советскому правительству за то, что, кроме него, нам некого бояться. Мы исповедовали Веру, Надежду, Любовь — и без матери их Софии, премудрости.