Снова с тобой - [18]

Потом она обмякла на одеяле, безвольная, как утопающий, которого спасли чудом.

– Как… как ты догадался? – сумела выговорить она.

Чарли обнимал ее так крепко, что ей казалось, будто на его коже остался слабый отпечаток ее нагого тела, как след большого пальца на запотевшем стекле.

– Я просто знал, – прошептал он.

Такова была сущность Чарли. Каким-то образом он все чувствовал. Он понимал ее, неизменно догадывался, как будет лучше, но Мэри не всегда прислушивалась к его мнению.

Шоссе перед ее глазами расплылось, Мэри сморгнула слезу. К Саймону она не испытывала и подобия таких чувств. Никто из мужчин, с которыми она встречалась и расставалась за минувшие годы, не мог вознести ее на вершину страсти. Она уверяла себя, что первая любовь обычно запоминается навсегда и если бы они с Чарли встретились в другое время, между ними все было бы иначе, но в глубине души знала, что обманывается. Чарли был не таким, как все, а особенным. Бесчисленное множество раз Мэри гадала, как сложилась бы ее жизнь, если бы в тот давний зимний день она поступила по-другому.

Нет, она собиралась вернуться к Чарли – через дня два-три, но как-то вышло, что эти дни сложились в недели, а недели – в месяцы. Ее мать, несмотря на склонность разыгрывать мученицу, охотно присматривала за ребенком, пока сама Мэри сдавала выпускные экзамены. Когда Мэри наконец нашла работу на полставки в магазине одежды «Голливуд», она твердила себе, что у нее одна цель – скопить немного денег, чтобы Чарли не приходилось надрываться, работая по шестьдесят часов в неделю. Они по-прежнему встречались, обычно в выходные, но редко оставались вдвоем. Дорис наотрез отказывалась сидеть с ребенком и отпускать их куда-нибудь хотя бы на пару часов. У нее и без того полно хлопот, жаловалась она, – у нее на руках младенец и больной муж.

Мэри не хватало сил спорить. Она чувствовала себя всем обязанной матери. За любую помощь мать требовала платы, а Мэри было уже нечего отдавать. Вот им с Чарли и приходилось сидеть в гостиной, играя с ребенком, а Дорис поминутно заглядывала в комнату, делая вид, будто что-то ищет.

Все их разговоры вертелись вокруг Ноэль. Они говорили о том, как подросла их дочь, как научилась переворачиваться и садиться, как она все отчетливее выговаривает первые слова. Чарли ни разу не упомянул о своем одиночестве. Это было ни к чему: на его лице ясно читались гордость, уязвленное самолюбие, тоска, собранные в тугой угловатый комок. Мэри знала, что он ни о чем не станет просить ее. Она должна была сама захотеть вернуться.

Но на это ей не хватало духу.

Мэри во всех подробностях помнила тот день, когда узнала, что Чарли встречается с другой женщиной. Через шесть месяцев после ее возвращения к родителям он поселился в ветхом викторианском особняке, где уже снимали комнаты две женщины и трое мужчин. Поначалу его отношения с Салли были отнюдь не романтическими. По крайней мере так утверждал Чарли, и Мэри верила ему. В конце концов шла эра Водолея. Мужчины и женщины жили вместе, порой спали в одной постели, не задумываясь, к чему это может привести. Но Чарли был одиноким и неприкаянным. Оглядываясь на прошлое, Мэри понимала, что его связь с Салли была неизбежна, но в то время удар чуть не сломил ее. Казалось, дверь, оставленная приоткрытой, вдруг захлопнулась навсегда.

Этот роман продлился чуть меньше года, но когда он закончился, Мэри и Чарли развелись. Затем, весной 1973 года, скончался ее отец. После этого все разговоры о переезде прекратились: само собой подразумевалось, что она останется жить в родительском доме. Сказать по правде, Мэри было неловко даже думать о переезде: ей казалось, что тем самым она ограбит собственную мать. Потому что, несмотря на все горькие и постоянные жалобы Дорис, грехопадение Мэри подарило ей нечто столь же ценное, как и обожаемая внучка: крест, который пришлось нести.

Мэри так задумалась, что чуть не пропустила поворот на Бернс-Лейк. Мельком взглянув в зеркало заднего вида на пустое шоссе за ее машиной, она круто повернула в сторону. Сразу за поворотом на шоссе 30 ее встретило лоскутное одеяло кукурузных полей, сшитых неровным швом извилистого ручья. На горизонте невысокие зеленые холмы подпирали облака в пронзительно-голубом небе, на которое нельзя было смотреть не прищурившись. Через несколько минут шины «лексуса» прогрохотали по доскам моста, переброшенного через речушку. А через полмили дорога изгибалась и уходила вверх, как манящая рука, взбиралась по крутому холму прямо к Мэйн-стрит.

Дом, подумалось Мэри… она сама не знала, какой смысл вкладывает в это слово.

Она опустила стекло – не столько ради прохладного ветра, сколько ради знакомых запахов и звуков, неразрывно связанных для нее с городком Бернс-Лейк. Свежий запах скошенной травы, сухой, щекочущий аромат люцерны; стрекот насекомых, дружелюбное пыхтение разбрызгивателей. Проезжая мимо оранжереи, она уловила благоухание розовых кустов, завернутых в мешковину и выстроенных вдоль стены подобно свечам на именинном торте. Грузовичок, нагруженный тюками сена, карабкался в гору перед ней, роняя клочки сена, словно конфетти. На гребне холма глазам Мэри предстало знакомое зрелище: восьмидесятилетний Элмер Дрисколл в мундире времен Второй мировой войны, стоящий на лужайке возле дома для престарелых «Золотой луг», отдал честь проезжающей машине.