Снова пел соловей - [26]

…Он не выбирал, где сойти. Увидел на очередной остановке заслонившее окно двухэтажное, в облупившейся желтой краске, здание вокзала, человека в малиновой фуражке, женщину с корзинкой красной смородины и наверченными впрок бумажными кульками и заволновался, задирая отметанное ржавой щетиной лицо, вытащил из вещмешка колодки. Мужчины, бывшие в тамбуре, помогли ему сойти на перрон, вынесли и тяжелый трофейный аккордеон, подарок товарищей по госпиталю.

Эх, и намаялся с ним Кеша — сил нет, такой он был не ухватистый, громоздкий. Кеша ставил его на культи и тогда переставал видеть что впереди, куда он толкается. Аккордеон приходилось придерживать то одной, то другой рукой — он так и норовил свалиться, а толкаться-то надо было двумя руками, иначе тележку свозило в сторону, она срывалась с кирпичного тротуара, так что Кеша один раз упал навзничь, и футляр с инструментом придавил его сверху. Он измучился, пока добирался до базара, и въехал туда мокрый, как мышь, с подтеками соленого пота на скулах.

Отпыхался, огляделся — базар как базар, небольшой, с красной, запущенной церквью в углу, в ржавых оконных решетках которой лоскутами висела паутина и не было и осколка стекла, с двумя крытыми деревянными рядами и тремя без крыши или навеса, с пивнушкой и табачной лавкой у входа. На крытых рядах торговали молоком, сметаной, топленым маслом, яичками; на открытых — ягодой, грибами, ранними яблоками. Вдоль рядов ходили покупатели, все больше женщины.

Кеша остановился возле ворот, на усыпанной шелухой семечек площадке, снял фуражку, пригладил намокшие волосы и покурил, жадно затягиваясь кислым от газеты дымом. Едва извлек он инструмент из футляра — нарядный, сверкающий, точно большая игрушка, десятки глаз обратились к нему, а вскоре подлетел чернявенький, щекастый, со свисающим носом человек.

— Продаешь? За сколько?

— Не продается, — зло процедил Кеша. Куда там — продал бы он эти вериги к чертовой матери, если бы не петь.

— Цену набиваешь? — не отступал щекастый.

— Катись ты… — взбеленился Кеша.

Щекастый отошел, растопыривая недоуменно короткие ручки.

Кеша выждал, покуда злость его поосядет в душе, и заиграл — негромко, точно нащупывая верную ноту. Тяжело было играть, неловко, но он, стиснув зубы и уставясь в одну точку на земле, прибавил звук и запел. В той точке, куда смотрел он, прыгал воробей, торопливо гвоздил клювом черные и белые, от дынных семечек, кожицы. Но вот воробей вспорхнул, трепеща серыми крылышками, а на том месте, где был он, остановились заношенные полутряпошные туфли, обутые на хлопчатобумажный чулок. Ступни были крупные, мослатые, над ними низко свисала и колыхалась серыми сборками старая юбка, а может, подол платья. Не поднимая глаз, он закончил песню и тут же повел другую — старинную, слезливую, потом еще одну. Когда закончил эту, третью, сдвинул меха аккордеона и, хотя его мучила жажда, свернул новую цигарку, раскурил ее, лишь после этого поднял глаза. Десяток женщин и девушек с авоськами и сумками, иные с детьми, разглядывали его, кто с любопытством, кто озадаченно. Белобрысенький худой мальчик было зачарованно шагнул из толпы, протягивая руку к сияющему отделкой аккордеону, но его тут же дернули назад за помочи, перекрещенные на спине. Кеша делал вид, что он никого не видит. Это был провал — полный. Он чувствовал — что-то не так, но в растерянности не мог определить, что же именно, не мог собраться с мыслями. Перемычка-то, щеколда-то с души не сдвинулась. Неужто выпивать для этого надо?..

Слушатели постояли еще и разошлись. Кеша поднял фуражку с земли, пустую, нахлобучил ее и стал убирать аккордеон в футляр. Теплый сильный ветер мел пыль по базару, и под стеной церкви, у человека, разложившего на чемодане книги, с шуршанием вздыбились и побежали бумажные веера. Он, привстав с раскладного стульчика, прихлопывал ладонью то одну книгу, то другую, потом, наморщив переносье, посмотрел вверх. Кеша проследил за его взглядом и заметил наползающее пухлое дождевое облако. Одиноко стало Кеше, тоскливо — ведь где-то еще и ночевать надо. И тут случайно он увидел добродушные, узкие от усмешки глаза. Смотрели они понимающе, дружелюбно и принадлежали человеку средних лет, узколицему, в заношенном костюме, человек этот сидел наискосок от Кеши, на пеньке, оставшемся от спиленного вяза. На другом пеньке, круглом и ровном, как стол, стояла клетка с выдвижным ящичком, в клетке сидела трехцветная — бело-желто-черная — толстенькая морская свинка.

Кеша, словно утопающий, так и потянулся к этому человеку. Улыбнулся — мол, так-то, брат, мотнул головой в сторону «забегаловки».

— Свежее хоть пиво-то?

— Ничего, — ответил человек мягким глуховатым баском. — Сегодня бочки закатывали.

— Разве пойти?.. Составь компанию.

— Это можно, — кивнул человек, встал и, взяв за ручку подарок, перенес его к пеньку с морской свинкой.

— Пригляди за Дусей и за музыкой заодно, — попросил он женщину, восседавшую возле мешка с семечками.

— Иди-иди, я пока тут…

В тесной и темной пивнушке народу было порядочно, но хозяин Дуси протолкнул Кешу вперед, все, заметив инвалида, подались слегка назад, уступая очередь. С двумя полными кружками они пристроились в уголке, возле бочек. Новый знакомец сел на одну из них, а Кеша и без того сидел, у него теперь всегда при себе «кресло».