Снимая маски псевдонимов - [32]

Затихающий, оробелый.

Начинающийся опять,

Набирающий силу, стать,

Непрерывность и густоту,

Продолжающий песню ту,

Изнывал от которой Ной.

И поэтому — проливной!

Пелена шумящей слюды,

Отмывающая следы,

Застегнувшая кругозор,

Оставляющая зазор,

Аккурат во размер строки —

Так удобнее для руки.

Сентиментальное

Только бы на тебя посмотреть, посмотреть

И обнять, обнять.

И не надо мне рифмовать на «еть»,

А потом на «ять».

Потому что ты родной, родной,

Не нужны слова.

Потому что впереди перегной,

А потом трава.

Потому что жизнь прошла, прошла

И зазора нет

Между нами. Чистотой стекла

Празднуем банкет.

Борода заросшая и седа,

Как моя. Зеркал

Повторяема череда.

Ты всегда сверкал.

Сверим, друг, наконец, часы.

Хорошо совпасть.

У цирюльника подстрижем усы

И напьемся всласть.

Это утром будет невмоготу,

А пока, пока

Безупречную провела черту

На плече рука.

Дюны

Солнце сквозь ветки, садясь, слепит.

Я смотрю на желтый расплав.

В городе надо прибрать обид

Ворох. Ибо никто не прав.

Шум залива стирает все

Воспоминания, как наждак.

Пишу послание полосе

Прибоя, не кончающейся никак.

Ведь если нам внятен плеск волны,

Значит игривые гребешки,

Устную речь понять вольны,

Ее завихрения и прыжки.

Пускай впитает песок сырой

То, что лирический, так сказать,

Втаптывает в него герой,

Насупленный, тучам сизым под стать.

Доверяющий камням, песку, воде,

Закатному пронзающему лучу.

Не для них эстетическое наслажде…

Даже договаривать не хочу.

Два часа на заливе я был другой.

Как и положено быть тому,

Чью речь обкатывает прибой,

Кто кого выслушал — не пойму.

В разных ритмах

Я понимаю мужа Карениной. Невозможно

Видеть, как женщина плачет. Просто — тошно.

Сразу хочется выпить,

Возненавидеть слово «сложно»,

Отправиться на реку Припять.

Я понимаю Каренина, запутавшегося в согласных,

Выговаривающего глагол «перестрадал».

Трудно себе представить боль на салазках

Правильной речи. Он что, мраморный, минерал?

Или он никогда не думал о ласках

Вронского? Я понимаю литературных героев,

Но не понимаю, как дальше жить.

Варианты запоев

Не проходят. Грусть крошить

В лирическом стихотворении, причем без

ритмических сбоев?

Литератюря, как бы русский сказал Верлен,

Хоть и все прочее, но с колен

Уныния помогает подняться.

Но, чтобы согнутой выпрямиться спине,

Другие нужны инъекции: вне —

земные, простите за панибратство.

«Раскусывая надвое таблетку…»

Раскусывая надвое таблетку

Нитросорбида, утром. Ритуал.

День разделен в мозгу на клетки,

И в каждой вписано «устал».

Тук-тук. Итог. Итог токует,

Костлявую ли самку ждет.

Войдите: человек тоскует

И сам себя не узнает.

Тук-тук. Простукивай, как сыщик,

Ища сокровище в грудной.

Все чисто. Ничего не свищет.

Утешься тишью отварной.

Тук-тук. То дятел, а не ворон,

Жилец, а не ПОлночный гость,

Долбящий, он еще уверен,

Что правильно заточен гвоздь.

Тук-тук. Да это позывные

Слепца, идущего домой.

Так отбивайся козырными,

Оставшимися в звуковой

Колоде. Как оно протяжно

Себя удвоившее «у».

Вглядись, вглядись в него бесстрашно.

Элегия

С какой-то жалобой листва бежит к ногам

Шумящим и неряшливым рулоном.

Нашла себе защитника, я сам

Подобен этим кленам.

Раздерганный, чем я могу помочь

Тебе, гонимое, оборванное братство.

Мне самому бы, наконец, собраться

И выйти в ночь.

Чем ветреней, тем гибельнее бег

Коричневых, оранжевых, червонных.

Там, наверху, уже торопят снег,

И в белых легионах

Готовятся к нашествию, броску,

Стирающему шорох. Не протестом

Пора встречать скрипучую тоску —

Прощальным жестом.

«Сердце сдавливает, и оно отвечает «да…»

Сердце сдавливает, и оно отвечает «да»,

Ожидая реплики валидола,

Тающего, как облатка льда.

Это такая особая школа

Красноречия, и тот язык,

Который понятен без перевода,

Особенно если к нему привык:

Открытой форточки, кислорода.

В духоте метро,

Зов ускользания узнавая,

Растерянно вспоминаешь про

Доктора, ехавшего в трамвае.

И со лба стираешь не липкий пот,

Но следы предельного приближенья

К разгадке, высыпавший налет

Истины, бисер предупрежденья.

Но, доехав, все-таки, до кольца,

Не увидишь рельсовую развязку.

Ибо тебя пожалели, стянув с лица

Гиппократову маску.

«Сними воспоминание с плечиков…»

Сними воспоминание с плечиков,

Аккуратно его расправь.

Мать стоит на больничном крылечке.

Это явь, это явь, это явь.

Это Лахта, и дождь, и рябины,

Это, ах ты, бледный закат.

Мать стоит в ожидании сына,

Он сейчас принесет шоколад.

Возьми воспоминание, высвободи,

В тесноту стиха отпусти.

Сотри испарину исповеди

С исчерпывающим «прости».

Это первые реплики горя,

Одиночество в полный рост.

Это паузы в разговоре,

Расторопной беды форпост.

И когда к тебе, ожидающей

Под защитою козырька,

Подходил я, во мне тогда ещё

Шевельнулась эта строка.

Глава 5. Роман Ефимович Айзенштат

Роман родился 6 марта 1946 года в Минске. Мама поэта — капитан медицинской службы, участница Великой Отечественной войны. Отца мальчик не знал и воспитывался в семье дедушки и бабушки. «Жили мы в трехкомнатной квартире — дедушка с бабушкой, мама, ее младшая сестра и я. Правда, квартира была в подвале. У нас был свой огород, держали разную живность. Так что я научился сажать картошку, пилить дрова и пить молоко козы Белки, которая норовила всякий раз поддать мне под зад», — вспоминает Роман.

До 8 класса он учился в 26-й минской школе. Мальчик не был вундеркиндом, но отличался живым умом. Он хорошо усваивал учебный материал на уроках и почти не делал домашних заданий, отдавшись одной пламенной страсти — чтению. «Поблизости была передвижная библиотека, которая приезжала к нам по четвергам, я стал ее постоянным читателем. Прочитал всё, что там было, и заслужил у библиотекаря право на получение первым новых книг, 5–6 мне хватало на неделю».