Снежная королева - [40]

Перед ними в очереди пожилые супруги, судя по их виду, у них сохранилось кое-что из драгоценностей и “Армани”. Они шепотом переговариваются о том, что произошла явная ошибка, что ее скоро исправят, и тут Тайлер понимает, что вот этим двоим он все и выскажет. Ему мало было проклинать “Нью-Йорк таймс” (спасибо тебе, говноредакция, что хоть извинилась на первой странице за то, что вы там, возможно, несколько поторопились запустить утку, которая помогла развязать войну); мало было звонить на радио – в тот единственный раз оказалось, что голос его, спокойный и суровый, героический и глубоко человечный, на самом деле неотличим от голосов массы тупых бездельников, что наполняют эфир радиопрограмм, принимающих звонки слушателей. С пожилой парой он волен не сдерживать себя, как сдерживает при общении с братом, женой и друзьями, которые всегда на его стороне, соглашаются с ним по всем пунктам, и попенять им можно разве что за… А, собственно, за что? За то, что они каждый сам по себе? Что не подписывают петиций? Что им не хватает злости?

Да. Именно за это. Потому что надо, чтобы во всех вокруг было столько же возмущения и злости, сколько в нем. Ему надоело жить с чувством, что он один.

А здесь, в его фантазии, перед Тайлером люди по-настоящему виновные: в том, что благоденствовали, что думали только о себе, что дергали в день выборов рычаг и думали при этом: да, именно так и надо.

Пожилые супруги совсем недавно еще жили припеваючи, а теперь их, ошарашенных, с искаженными лицами, пригнали на поклон к завоевателю, который вроде бы обещал, что плохо придется только прислуге и мелким воришкам. Они сами виноваты в том, что теперь творится, и Тайлер наконец с полным правом может выложить им все.

Тут-то каждый раз видение и обрывается – стоит только ему встретиться с ними глазами, увидеть растерянность на сытых лицах. Над содержательной стороной своей диатрибы Тайлер даже не задумывается. Если бы все это происходило у него в сексуальной фантазии, ровно за мгновение до того, как приступить к праведному разоблачению, он бы кончил, как кончает, когда воображаемая она впечатывает его лицо в свои груди, или натягивает на него свои трусики, или закидывает ноги ему на плечи.

Для него, похоже, важнее предвкушение. Над этим надо будет подумать.

Но не сейчас, позже. А сейчас он сидит в гостиной наедине с самим собой; он хорошо выпил шампанского и понюхал порошка и потому слишком расслаблен (простим ему это), чтобы поразмыслить над тем, что, будь его кожа другого цвета, ничего этого ему было бы не видать.

Он плывет по течению…

И неожиданно приплывает к чувству благодарности за эти одинокие минуты, которое испытывает теперь, с тоскою порой вспоминая время, когда Бет болела и смысл его существования был прост и понятен, как ракета “земля – воздух”.

Кажется, пора еще приложиться. Он стал меньше употреблять, гораздо меньше, но дорожка (или две) сейчас пришлась бы ему очень кстати, помогла бы разобраться со стыдом за проблески тоски – тоски по временам, когда Бет была больна, по четкости и осмысленности, которые были тогда в его жизни, и да, даже по суровой гранитной физиономии самой смерти, на которую уходила вся его ярость. Это совсем хреново, да? А то, что музыка у него выходит еще жиже и аморфней, чем раньше? Что в отсутствие необходимости придумывать наперегонки со временем что-то чудесное для любимой, пока она еще способна подарок оценить, его, Тайлера, покидает ощущение смысла?

Все, хватит. Нужно сделать паузу. Короткую. Он встает, чтобы сходить в комнату за пузырьком. Сегодня же как-никак Новый год.

Бет выходит на Никербокер-авеню. Сыплет легкий снежок, прозрачный и почти невидимый за пределами оранжевых нимбов фонарей – маленьких киноэкранов, раскиданных по одному на квартал и показывающих тонкое кружение вихрей из оранжево-золотистых искр.

На улице есть прохожие, их немного, но и то уже толпа по меркам Никербокер с ее обычным тревожным безлюдьем по ночам. Люди возвращаются домой из районов, где больше музыки и света. Впереди, в конце квартала, взявшись под руки, неверной походкой на высоких каблуках идут три латиноамериканские девушки, счастливые, но обессилевшие, достигшие наконец финиша ночи, начавшейся много часов назад, когда они одно за другим примеряли платья, делали друг дружке макияж, придумывали и сооружали прически и каждая предвкушала (или запрещала себе предвкушать), что сегодня ночью он появится в клубе или на домашней вечеринке и будет сражен, увидев ее во всем блеске очарования; что эта ночь приведет ее в конце концов в некий дом, где маленький сын будет выпрашивать у нее еще мороженого, а она, с его уснувшей крошкой сестрой на руках, в это время скажет мужу: а мы ведь с тобой на Новый год познакомились, как это неоригинально!

Остаться в живых – это здорово. Здорово снова идти сквозь снежную пыль мимо витрины винного с богатой экспозицией бутылок, украшенных малюсенькими мигающими огоньками; смотреть, как скользит по витринному стеклу твое отражение; снова радоваться самым обычным вещам – собственным шагам по тротуару, тому, что можно на ходу сунуть руки в карманы пальто и нащупать там что-то, что, скорее всего, окажется потом завалявшейся коробочкой “Тик-так”.