Снежная королева - [28]

К Пингу возвращается ораторский запал.

– Надо помнить, что жизнь у нее складывалась странно, – говорит он. – Она была экспатом. Замуж вышла за крутого педика Пола Боулза[25], которому на фиг была не нужна, который не слал ей ни цента, и поэтому она постоянно бедствовала. Мне кажется, она жила в таком мире, где возможным было абсолютно все.

Бет треплет Баррета за загривок – мол, держись, – встает с зеленого подлокотника и ищет взглядом Тайлера.

– До полуночи, если кто не знает, двадцать девять минут, – говорит она.

После Бет получает право удалиться и он. Баррет смотрит на Лиз, но у нее на лице застыло мертвое добродушное выражение. Она умеет, сидя в компании, сделать такое лицо, будто терпеливо дожидается заказанную машину, которая обязательно скоро придет и увезет ее куда-то, где ей будет хорошо и спокойно.

– Всего двадцать девять минут, чтобы припомнить все свои грехи, – говорит Баррет.

Баррет единственный тут может считаться соперником Пинга. Только шутка позволит ему соблюсти приличия, покидая ряды слушателей посреди исполняемой Пингом арии.

Пинг хватается за грудь, старательно изображая ужас.

– Дорогуша, – говорит он, – тебе не минут, тебе двадцать девять дней на это понадобится.

Баррет поднимается из кресла. Пинг снова обращает весь свой пыл на Фостера:

– Ну и сам подумай – если ты гений и психопат, как не разлететься на куски, когда живешь в стране, где по улицам шныряют обезьяны, а торговцы продают фрукты, которых ты раньше и не видел никогда?

Фостер исподтишка (Пинг не любит, когда слушатели глазеют по сторонам) смотрит, как Тайлер обнимает Бет за плечи и прижимает ее к груди.

Этот Тайлер… Он так красив, по-львиному напорист. И умеет быть преданным. А это очень эротично. Ну почему среди геев мало кто это умеет? Почему они такие неугомонные, почему все время хотят нового, нового, нового?

Мимолетно ему представляется: Тайлер снимает с Фостера одежду, нежно, пылко, любуется обнажившейся грудью, рельефом брюшного пресса; Тайлер рассматривает идущую вниз от пупка полоску волос так, будто Фостер вырастил ее специально для него; Тайлер хочет Фостера, но только его, Фостер исключение, мужчины его не заводят, его заводит Фостер, и поэтому он спускает с него джинсы, по-родительски заботливо и в то же время эротично, готовый овладеть Фостером с беспощадной добротой отца, фантастически извращенного, не знающего никаких табу отца, который делает своему мальчику только хорошее, заботится о нем, обожает, в силу кровной связи лучше любого другого понимая, что ему нужно.

Но Пинг уже снова продолжает:

– Правильнее, конечно, было бы ярко уйти. За то, что они так ушли, мы и любим Мэрилин Монро и Джеймса Дина[26]. Мы любим тех, кто несется прямиком в пламя. Я про то, что Джейн Боулз – это не Мэрилин и не Джеймс Дин, так, во всяком случае, считает большинство, но я…

Фостер снова внимательно его слушает. Пинг хороший учитель, а Фостеру столько еще надо узнать.

Встав с кресла, Баррет не может решить, куда направиться. Бет беседует с Тайлером и Ниной, а Баррет не чувствует ни сил, ни желания присоединяться к их разговору. Эндрю сидит бочком на подоконнике и смотрит в ночь (или на свое отражение в окне), заливая в себя очередную бутылку пива (ест и пьет он как дышит, послушно употребляя все ему предложенное, как животное, чье физическое благополучие основано на поглощении максимума питательных веществ и расходовании при этом минимума энергии). Несмотря на благоговение Баррета перед Эндрю – или по причине его благоговения, – отношения между ними установились дружественные, но не близкие. Невозможно представить, чтобы Баррет сейчас запросто подошел к нему и заговорил… например, о надеждах, которые он возлагает на наступающий год. Ну или о чем-нибудь еще.

Баррету приходит в голову, что хорошо бы на несколько минут прилечь у себя в комнате. Ему вдруг показалось, что нет ничего лучше, чем тихо лежать в одиночестве на своем матрасе и слушать, как за стенкой тихо, похоже на радио, звучит праздник.

Электричества он не зажигает и остается в темноте – темноте весьма относительной, поскольку при незанавешенном окне Никербокер-авеню всю ночь напролет заливает комнату оранжевым светом. Баррет усаживается на матрас – осторожно, будто у него болят суставы.

Пульсирующий на белых стенах оранжевый свет с улицы делает его комнату похожей на жилище героя фильма нуар. Не то чтобы ему было так уж неуютно.

Но он чувствует себя в ней – и с течением времени чувство это становится только острее – как иммигрант в чужой стране. В этой стране, где ему ни тепло ни холодно, он осел только потому, что ни в какие более приветливые края с имеющимися бумагами его не пускали, а оставаться на родине он больше не мог. Навыки его – проворно освежевать антилопу, перетереть в муку мешок желудей – в этой стране никому не нужны.

В прежние годы ему бывало непросто из-за того, что слишком многое его интересовало. В первую очередь интересовали, конечно, книги; ему было интересно учить языки, проникать в их коды, понимать их закономерности и то, как эти закономерности менялись во времени; интересна была история, возможность соскрести наслоения времени и обнажить в живой непосредственности некий день на рынке в Месопотамии, где некая женщина раздумывает, покупать ли манго; или ту ночь на подступах к Москве, когда черный воздух так студен, что трудно дышать, тут же под промерзшими небесами Наполеон и московская тьма, усыпанная ледяными звездами, которые никогда не сияли так ярко, так недостижимо далеко…