Снеговик - [172]

— Нет, нет, — сказал даннеман, тихо приблизившись к сестре, — она не спит и не в обмороке; она погружена в молитву, и дух ее вознесся к небесам. Не трогайте ее и не говорите с ней, пока она сама не встанет с колен.

— Но как же она сюда вошла? — спросил Гёфле.

— О, на это у нее есть особый дар, — ответил даннеман. — Она всегда войдет куда захочет и пролетит, подобно птице, сквозь щель в старой стене. Она проходит, даже не замечая этого, по таким местам, куда я иногда следовал за ней, препоручив душу мою господу. Поэтому я никогда не тревожусь, если не застаю ее дома; я знаю, что у нее есть дар и упасть она не может. Но вот — смотрите! — она кончила молиться. Встает, идет к двери… Снимает ключи с пояса. Эти ключи она всегда хранит как святыню, мы и не знаем, откуда они у нее…

— Последим за ней, — сказал Гёфле, — благо она нас не видит и не слышит. А что это она делает сейчас?

— Это у нее такая привычка, — сказал даннеман. — Она порой остановится возле какой-нибудь стены, будто хочет найти и отворить дверь. Видите? Она приставила ключ к стене и повернула его, потом увидела, что ошиблась, и пошла дальше.

— Вот оно что! — сказал господин Гёфле. — Теперь я понимаю, откуда эти кружочки, нацарапанные на стене в медвежьей комнате!

— Можно мне заговорить с ней? — спросил Христиан, подойдя к Карин.

— Можно, — сказал даннеман. — Она вам ответит, если ей понравится ваш голос.

— Карин Бетсой, — спросил Христиан у ясновидящей, — что ты здесь ищешь?

— Не зови меня Карин Бетсой, — ответила она. — Карин умерла. Я вала древних времен, та, чье имя нельзя называть!

— Куда ты идешь?

— В медвежью комнату. Они уже заделали дверь?

— Нет, — сказал Христиан. — Я провожу тебя. Дай мне руку.

— Ступай, — сказала Карин, — я следую за тобой.

— Значит, ты меня видишь?

— Почему же мне не видеть тебя? Разве мы с тобой не находимся в царстве мертвых? Разве ты не бедный барон Адельстан? Ты просишь, чтобы я вернула тебе мать твоего ребенка? Я только что молилась за них обоих. А теперь… идем, идем! Я все тебе расскажу!

И Карин, словно внезапно опомнившись, переступила порог и спустилась по лестнице, сильно напугав своим появлением Маргариту и Мартину, несмотря на то, что юный Олоф, стоявший подле лестницы и все слышавший, предупредил их, что им нечего опасаться несчастной безумицы.

— Не бойтесь, — сказал им Христиан, который шел вслед за Карин в сопровождении обоих офицеров, Гёфле и даннемана. — Внимательно следите за ее движениями; постараемся все вместе разгадать смысл ее грез. Не правда ли, она как будто воздает последний долг человеку, который только что скончался?

— Да, — ответила Маргарита, — она словно закрывает кому-то глаза, целует руки, складывает их на груди. А вот она сплетает воображаемый венок и кладет его на голову покойному. Смотрите, она кого-то ищет глазами…

— Не меня ли ты ищешь, Карин? — спросил ясновидящую Христиан.

— Ты ведь Адельстан, добрый ярл, — сказала Карин. — . Слушай же и смотри: наконец-то она перестала страдать, твоя возлюбленная! Она ушла в страну эльфов. Злой ярл сказал: «Она умрет здесь», и она умерла. И он еще сказал: «Если родится сын, он умрет первым». Но он забыл о Карин. Карин была здесь, она приняла младенца, она спасла его, она вручила его феям озера, а Снеговик так и не узнал, что он родился. И Карин никогда не сказала ни слова, даже в болезни и лихорадке! А теперь она заговорила, ибо колокол замка возвещает о смерти. Слышите вы его?

— Ужели правда? — вскричал майор, поспешно открывая окно. — Нет, ничего не слышно. Она грезит.

— Если колокол и не звонит сейчас, — сказал даннеман, — он вскоре зазвонит. Она уже услышала его нынче утром у нас в горах. Мы-то знали, что это невозможно, но мы знали также, что она многое слышит наперед, так нее как видит то, чему суждено случиться.

Карин, почувствовав, что в комнате открыто окно, подошла к нему.

— Это было здесь! — сказала она. — Через это окно улетело дитя с помощью Карин Бетсой.

И она повторила припев баллады, которую Христиан уже слышал в тумане: «Дитя озера, что прекрасней вечерней звезды…»

— Эту песню вы услышали от своей госпожи? — спросил Гёфле.

Но до слуха Карин, видимо, доходил только голос Христиана.

Ответила Гёфле Мартина Акерстром.

— Да, — сказала она, — я эту балладу знаю, ее когда-то сочинила баронесса Хильда. Мой отец нашел ее среди бумаг, захваченных в Стольборге и оставшихся у нас в доме от прежнего пастора. Там были также древние скандинавские песни, переведенные стихами и положенные на музыку бедной баронессой; она ведь была очень ученой и превосходной музыкантшей. Из этого хотели состряпать на нее клевету, будто она поклонялась языческим божествам. Мой отец осудил поведение прежнего пастора и бережно сохранил рукописи.

— Что же, Карин, — спросил Гёфле ясновидящую, впавшую в какой-то молчаливый экстаз, — ты нам больше ничего не скажешь?

— Оставьте меня, — ответила Карин, вступив в новую сферу своих грез, — оставьте! Я должна пойти на хогар, навстречу тому, кто возвращается.

— Кто тебе сказал об этом? — спросил Христиан.

— Аист, что живет на крыше и приносит матерям, ожидающим возле очага, известия о покинувшем их сыне. Потому я и надела платье, подаренное мне самой любимой, чтобы он увидел то, что осталось от матери. Вот уже три дня я жду его и пою, дабы его привлечь; и наконец, наконец-то он возле меня, я чувствую это. Нарвите же васильков, нарвите фиалок и позовите старого Стенсона, пусть он порадуется перед своей кончиной. Бедный Стенсон!