Снеговик - [170]

— Да, эти записки находятся у меня в Гевале, — ответил Гёфле. — Они были проверены экспертами, и подлинность их не вызывает сомнений; но разве не ясно теперь, что баронессу Хильду принудили к этому ложному признанию силой или угрозами? Успокойтесь, Христиан, все Это выяснится. Смотрите, майор, вот вам еще одно доказательство, найденное мною вчера случайно в кармане платья, письмо барона Адельстана к жене: прочтите и прикиньте, совпадают ли даты. Надежда на будущее материнство подтвердилась пятого марта, после двух или трех месяцев сомнений, быть может! Ребенок родился пятнадцатого сентября, баронесса нашла прибежище здесь в первых числах этого же месяца. Здесь же, по-видимому, она оказалась узницей барона и умерла двадцать восьмого числа. И еще-одно доказательство — эта миниатюра. Взгляните на нее, — Маргарита Эльведа. Этот портрет графа Адельстана, конечно, не был написан ради занимающего нас сейчас дела: писал его знаменитый художник и поставил дату и подпись. Но ведь это вылитый Христиан Вальдо! Сходство поистине необыкновенное. Теперь посмотрите на портрет того же графа Адельстана во весь рост. Здесь бросается в глаза то же сходство, хотя это творение гораздо менее талантливого живописца, но руки выписаны с наивной точностью, и вам, должно быть, хорошо видны согнутые мизинцы; ну-ка, Христиан, покажите нам ваши!

— Ах, — вскричал Христиан, возбужденно шагавший из угла в угол, пока Гёфле не остановил его, взяв его дрожащие руки в свои, — если барон Олаус мучил мою мать — горе ему! Вот эти скрюченные пальцы вырвут у него сердце из груди!

— Ничего, пусть итальянская страсть скажет свое, — сказал Гёфле майору, который вскочил с места, опасаясь, как бы Христиан не выбежал из замка. — Этот молодой человек — воплощенная отвага, уж я-то его знаю! Мне известна вся его жизнь. Неужели вы не понимаете, что ему необходимо излить свою скорбь и негодование? Но подождите, друг мой Христиан. Возможно, что у барона не такое преступное прошлое, как мы полагаем. Надо узнать подробности, надо повидать Стенсона. Освободить Стенсона и привести его сюда — вот что нужно сделать, майор, и как раз Этого вы и не хотите.

— Вы отлично знаете, что я не могу этого сделать! — вскричал майор, чрезвычайно взволнованный и возбужденный. — Я не имею никакого права вмешиваться в действия столь важного лица, как барон, особенно если он вершит суд над собственными слугами; если барон вздумает пытать этого старика, он найдет для этого тысячу предлогов.

Тут майора прервал Христиан, который уже не в силах был сдержать свой порывистый нрав. Он хотел сам идти в новый замок, спасти Стенсона или расстаться с жизнью.

— Как! — говорил он. — Ужели вы не видите, что в этом логове ни перед чем не останавливаются? Я теперь слишком понимаю, что именно скрывается за этим шуточным, но горьким и страшным прозвищем «розариум»! И этот несчастный старик, который едва дышит, верный слуга, спасший меня от врагов, как он говорит в своей исповеди, и посвятивший мне после долгой, утомительной поездки еще долгие годы молчаливого труда, сейчас умирает, быть может, в страшных муках, тоже ради меня! Нет, это немыслимо; вам не удастся удержать меня здесь, майор. Я не признаю вашей власти, и если даже мне придется пробить себе дорогу шпагой — что ж, тем хуже, пеняйте на себя!

— Тише! — воскликнул Гёфле, вырывая из рук Христиана шпагу, которую тот схватил со стола, — тише! Слушайте! Кто-то ходит над нами, в комнате, куда вход замурован.

— Кто же может там ходить, — сказал майор, — если вход, как вы говорите, замурован? К тому же я ничего не слышу.

— Я тоже не слышу шагов, — ответил Гёфле, — но помолчите, и взгляните на люстру.

Все умолкли, глядя на люстру, и не только заметили, как она вздрагивает, но и услышали тихое металлическое позвякивание медных подвесок, трепещущих под чьими-то шагами в верхнем этаже.

— Неужели это Стенсон? — воскликнул Христиан. — Только ему одному может быть известен вход через наружную галерею.

— А разве есть такая галерея? — спросил майор.

— Как знать! — ответил Христиан. — Думаю, что есть, хотя убедиться в этом мне в этом не удалось, но вскарабкаться по скалам, на мой взгляд, невозможно. Подождите, вы ничего больше не слышите?

Все опять прислушались, и им показалось на этот раз что по ту сторону замурованного входа в медвежью комнату хлопнула дверь и кто-то стал постукивать или царапаться о стену. Был ли это Стенсон, который вырвался из рук злодеев и, опасаясь вернуться через горд или двор, охраняемые, быть может, врагами, вошел в замок потайным ходом, известным только ему? Звал ли он друзей на помощь, или подавал им тайный знак, предупреждая о возможности нового нападения? Все эти предположения казались майору игрой досужей фантазии. В это время вошел лейтенант с даннеманом Бетсоем и сказал:

— Наш приятель только что пришел сюда из бустёлле, он разыскивает сына. Нет ли его здесь?

— Да, да, отец! — отозвался Олоф, перепуганный тем, что ему довелось услышать, и весьма обрадованный приходом отца. — Вы беспокоились за меня?

— Ничуть я не беспокоился, — ответил даннеман, проделавшим весь этот путь в ненастную погоду, лишь бы разыскать сына, но полагавший такое признание несовместимым с отцовским достоинством. — Я отлично знал, что наши друзья тебя одного не отпустят. Но я опасался, как бы лошадь не покалечилась!