Снегири горят на снегу - [59]

— Отправляешь? А я хотела Колю Портнягина к тебе прислать. Он успеет?

Мы оба понимали, что совсем, совсем не о том сейчас говорим. Но чтобы я не думал так, с неумолимой недоступностью потребовала:

— Ну, я пойду?

Она пересекла переулок, постояла у дощатой веранды школы, неторопливо выдавливая каблуками сапожек узоры в оттаявшей земле, и, будто опомнившись, взбежала по высоким ступенькам.

НЕ ПРЯЧЬТЕ СКРИПКИ В ФУТЛЯРАХ

— Только не связывайся ни с кем. Обещай, слышишь? А то ведь ты какой-то… — Сестра пытается заглянуть Борису в глаза, ей все кажется, что Борис ничего не слышит, и у нее навертываются слезы.

Борис провожает сестру. Она уезжает на восток к мужу. Пропуск ей оформили неожиданно быстро. Неожиданно для обоих.

На перроне сыро — только что прошел дождь. Сквозь потемневшую от дождей ограду к чемодану и ногам лезет мокрая трава. У вокзала за оградкой, в зеленом пырее, мокнет покосившийся гипсовый пионер. На его зашпаклеванном давнишними побелками лице белеют грязные потеки.

Борису неловко слушать сестру. Ее неумелое проявление нежности смущает его. Жалко ее, но в душе он почему-то ждет — быстрее бы подходил поезд.

— Не связывайся ты тут, Борис…

Вот он уже видит, как накатываются на стыки рельсов колеса вагонов. Рельсы мягко вдавливаются в мазутные шпалы и, распрямляясь, вздымаются.

— Ну, ладно. Ну, входи, — говорит Борис. — Чемодан я подам.

Сестра неловко целует его, задевая мокрой щекой губы.

И только когда вагон трогается, она с отчаянием кричит:

— Борька! Как же так получилось? Ты один… Тебе же четыре месяца до армии. Мне бы не уезжать…

Вот уже и тамбур другого вагона вздрагивает перед глазами Бориса, а Борис все видит заплаканное лицо сестры.

— Я тебе буду писать… Борька! Слышишь… Буду писать…

Домой Борис идет медленно, оскальзываясь на глинистой дороге. Голяшки его сапог подвернуты, и по кирзе хлопают брезентовые петельки.

Он с силой засунул руки в карманы телогрейки, телогрейка натянулась на плечах. Борису неполных семнадцать лет. У него большие руки и большие глаза. У него все какое-то большое. Как у шестимесячной овчарки: большие лапы, высокий рост и широкая грудь — все признаки крупной породы. Но все это только начато, не завершено, а начато крупно. Выглядит он взрослым. Но стоит заглянуть в его серые, широко раскрытые глаза, посмотреть на его нелепую челку — невольно подумаешь: «Какой ты еще ребенок!» С упрямой сосредоточенностью Борис шагает по скользкой дороге.

«Не связывайся, не связывайся ни с кем», — вспоминает он слова сестры.

Ему кажется, что он даже слышит их. У него всегда так: когда думает о чем или вспоминает что-то, то видит это ярче, чем было на самом деле, значительней. Если вспомнит о боли, то опять на мгновение почувствует ее. Если мысленно отвечает кому-то, то отвечает злее, язвительнее, умнее и видит, как всплескивается страх в чьих-то глазах от его слов. Потом трудно успокаивается.

«И почему, — думает Борис, — ей кажется, что я с кем-то обязательно свяжусь».

Он вспоминает, как она плакала однажды, придя с работы, и все говорила:

— Напишу папе. На завод стыдно заходить. И почему ты такой становишься, Борька? — А сама все всхлипывала. — Вон какой вымахал и… не слушается.

А он виноват? Если нельзя стерпеть. Он всего один раз дал по шее этому Митичкину. На заводе кадило раздули. Бандит!..

А что было-то? Он так и сестре тогда сказал:

— Ничего там серьезного не было. Ну, что ревешь?..

А было вот что… На завод поступила проволока в вагонах. Разгружать ее из механического цеха был направлен один Борис.

После разгрузки до конца смены оставалось еще полчаса. Нужно было идти на завод. Но у хлебного ларька Борис решил взять хлеб. (Карточку он всегда носил с собой.)

Когда отошел от ларька, его смена уже закончилась, и идти на завод не было смысла. Борис отправился домой. Вот за это он и должен был отработать полную смену в воскресенье. А Митичкин отпрашивался у начальника цеха на три дня в поход со своим классом. Он только что закончил десятилетку. В механическом цехе, кроме них, никого не было. Токарные станки молчали. Митичкин сидел на табуретке у избитого деревянного верстака. Перед ним лежали молоток и тяжелая стальная плита.

Борис в матерчатых рукавицах, обшитых брезентом, на чугунном бруске выправлял гнутые прутья. Прутья казались мягкими, не дребезжали, а мялись под ударами болванки. Когда отпотевала рука, Борис снимал рукавицу и разгоряченной ладонью с удовольствием брался за прохладную болванку. За два часа он накидал на стол сотни две прутьев, а Митичкин сидел и стучал только по четвертому.

Выпрямил его, бросил в общую кучу и, посмотрев на Бориса, заулыбался.

У него были неровные желтые зубы. Чтобы не показывать их, Митичкин, улыбаясь, стягивал губы в сморщенную щепотку, как узелок на колбасе.

— А почему ты ничего не делаешь? — спросил Борис.

— И ты ничего не делай, — сказал Митичкин. — Я же тебя не заставляю.

«Вообще-то да», — думал Борис. Он тоже попытался ничего не делать. В цехе наступила тишина. Просто так сидеть, ничего не делая, у Бориса не хватало терпения. Злясь, он снова принимался за работу, и почему-то у него росло раздражение против Митичкина.