Снегири горят на снегу - [25]

Мы сидим с ним друг против друга. Пронек молчит, смотрит в пол. По прыгающим ресницам я замечаю, что он думает о чем-то энергично.

Я срезаю шпагат, стягиваю его с углов подрамников. Пронек приседает и помогает разворачивать бумагу.

В тугих ячейках перевернутого холста виден грунт.

— Я к тебе вчера приходил.

— Я знаю.

— Не дождался.

— В каком твой последний учится?

— В четвертом.

— А дочка?

— В шестом… Ты отстаешь.

— Жену я твою давно не видел. Девчонкой еще…

— Она про тебя спрашивала.

Я снимаю холсты. Они легко, с липким треском, отдираются от прокладок. Я ставлю один на пол у стула.

Пронек оживляется в нетерпенье, затихает и наклоняется к холсту лицом. На лицо ложится ровным отсветом теплый рефлекс. На полу от картины радужное сияние.

…Выхватило солнце кусок ограды, мальчишку в телогрейке с ведром в руке. Телогрейка до колен. Рукава подвернуты. Ведро еще влажно. Перевернутый лоток рядом, намазанный коричневым месивом. Под тоненьким слоем ледка слой аквариумной зелени и сосулечная бахрома. Лоток — давнишняя мальчишечья радость. Толстая доска с метр. Вдалбливали в нее три столбика — один спереди, два сзади, и сверху на них прибивали тоненькую дощечку под уклоном. Чтобы утяжелить основание, мазали его коровьими шматками, еще теплыми. Чем толще, тем лучше, чтобы не перевернулся. Обливали водой. Он как Ванька-встанька: неповоротлив, глыбисто скользок. Толкая перед собой, разбегались по дороге, почти влекомые этим ледяным утюгом, падали на дощечку. И прыгала дорога под животом…

На перевернутом лотке оплывает густая масса, схватывается зеленым льдом. Солнцу радостно на нем. Лед сквозит, как темное бутылочное стекло. Солнце в глазах мальчишки. Мальчишке весело. Он сделал… Сам… Облил только что… Пусть подстынет чуть. А потом перевернуть… Ничего, что руки красные, как лапы у гуся. Это же утро! Мороз. Зато солнце теплое, а у него еще день. Понятно?

— У тебя хорошо лед получался, — сказал я.

— Я руками мазал.

— Зато у тебя стойки шатались.

— Долбить нечем было. Я гвоздь расплющивал. На кирпиче затачивал и долбил.

Пронек, так же не отрываясь, смотрел на картину.

— Консервные банки к передней стойке прибивали — бересту жечь. Ночью с лотком бежишь, а пламя гудит, искры об пимы бьются. По всей дороге огни.

— Председатель банки посрывал…

— Сейчас пацаны сами лыжи не делают. Покупают все. Я своему уже вторую пару привез.

Пронек не моргает, и мне хочется смотреть на его лицо, показать ему все. Я ставлю перед ним полотна, наваливаю на стены, на ножки стола. Последним закрываю мальчика с ведром.

И лицо Пронька погружается в сиреневый холод. Глаза растерялись:

— А это что?

— Нравится?

— Не знаю. Плывет в глазах все. Мельтешит, как снег ночью. И не пойму. И жутко.

— Это последнее.

— Как будто баловался.

Проньку не хочется разговаривать, и он долго молчит.

— Надо же… Что из тебя получилось. А ведь ты со всеми вместе рос. Вишь как светится… Это же все в тебе так… Мы всегда с тобой дрались почему-то, — говорит Пронек.

— Я тоже злой был…

— Тебе весело жить, наверно?

— Давай выпьем, — говорю я. — Ты посиди. Я в магазин схожу. И выпьем…

— Нет. Я у тебя уже пил. Мать беспокоить. Опять обидится. Пойдем ко мне, а? У меня все бывают, а ты нет. Пойдем. Жена обрадуется. Она тебя помнит и не видела.

Пронек загорался. Неожиданность возможности взбудоражила.

— Увидишь, как я живу. Телевизор посмотришь…

И вдруг я понимаю его откровенную радость, его распахнутую простоту.

Всю жизнь Пронек доказывал, что он не хуже других, а жизнь не признавала его полноценности и ущемляла гордость. Сейчас он имеет все: дом, телевизор, умную красивую жену. Имеет… Поднимался он к этому вместе со всеми, и люди не заметили, что он почитаем. Сознание людей примирилось и приняло это как должное. Люди разъехались. Приехали новые и принимают его таким, каков он есть. Они не знают эволюции его жизни. Они равнодушны к нему. А я то больное и тоненькое звено, которым связан он со своим детством, со своей деревней, с ее глубинными истоками. Ему хочется видеть мои глаза, услышать несколько слов, чтобы утвердиться в сознании, что теперь он человек. Без меня ему похвалиться некому. Он ждал красивого чувства — торжества.

И еще я знаю, что здешние люди принимают меня за человека, который что-то знает, умеет лучше их. Я их посланец в другой мир, по мне они хотят проверить себя. Я ценен тем, что не умеют они. Они предполагают во мне больше, чем я вижу в себе сам. Они что-то всегда от меня ждут, а я этого не уважаю в себе.

— Пойдем, — говорю я Проньку, — мне хочется здорово с тобой напиться.

11 декабря.

— Теть Шур, а Дмитрия Алексеича нет?

— В кочегарке он. Говорит, его Андрей Уфимцев на картину рисует.

— А Андрей что, здешний?

— Наш. Деревенский.

— А вы видели? Хорошо он рисует?

— По-всякому. Если близко — и не поймешь. Краски много наляпано. А отойдешь — соберется все, и будто лицо получается. Он ведь учился много. Далеко где-то.

Тетя Шура оттянула нитку в сторону, и шерстяной клубок шевельнулся в ее подоле. Она опустила вязанье на колени.

— Ты его разве не видела? Видный такой. Недавно приехал. Не женат еще, а ему уж, наверно, тридцать скоро. И что?.. — Она будто себе ответила. — Учился, учился. Приехал и с мужиками солому возит. А сейчас с дедом моим в кочегарке работает. Председатель ему посмеялся: «Мы тебя рациональней используем, на другой работе. А эта что, стариковская». — «Меня, — говорит, — устраивает». Ему время нужно. Он ночные смены берет. Ночь продежурит — два дня дома. Трое их там. В котле воду греют для машин. Да ты присядь. Деда не скоро дождешься. Он только ушел.