Снегири - [36]

Потом мы заснули, а когда проснулись, на горизонте маячило что-то настолько нестерпимо синее, что хотелось кричать от счастья. Мама, взглянув на нас, сразу это поняла, и, как всегда в таких случаях, засмеялась. Однажды Мелкий спросил у мамы, испытывает ли она что-нибудь подобное и мама сказала, что да, просто ей хочется не кричать, а, наоборот, молчать очень долго. Иногда мама говорила странные вещи, но мы привыкли, в конце концов, как однажды заметила бабушка, двух громких людей на семью вполне достаточно. Так что мы с Мелким закричали, а мама с папой одобрительно на нас посмотрели. Синее постепенно приближалось, и у нас уже не было сил спокойно сидеть на месте. Папа сказал, что ехать осталось совсем чуть-чуть и, как только мы приедем, не будем ставить палатку, а сразу пойдем к озеру.

Постепенно воздух вокруг нас менялся, он пах чем-то незнакомым, и этот незнакомый запах был особенный. Мы знали несколько особенных запахов. Новый год пах мандаринами из новогодних подарков и медом, которым бабушка заливала торт из грецких орехов и круглых шариков из сладкого теста. Весна пахла мокрым асфальтом. Этот запах появлялся, когда после первых теплых дней вечерний дождь прибивал только появившуюся пыль. Осень пахла зелеными помидорами, которые лежали в больших деревянных ящиках под всеми кроватями в доме и дозревали в темноте. До сих пор мы не думали, как пахнет лето, но теперь знали – оно пахнет именно так: полынью и донником, нагретыми солнцем, в густой желто-розовый запах которых вплетен синий, глубокий и прохладный запах воды.

Мы выкатились из машины и побежали к озеру. Мы остановились только у самого краешка мокрого песка. Вернее, именно в этот момент папа поймал нас обоих за шиворот. Нам настолько трудно было поверить в то, что мы видели, что это отнимало все силы. Подбежавшая мама поблагодарила папу: «Делать два дела одновременно они не умеют, поэтому, возможно, они добежали бы до середины озера, прежде чем поняли, что происходит». Может быть, мама была права. Слов, чтобы описать то, что мы видели, у нас не было, поэтому мы прибегли к старому и весьма действенному способу выражения восторга: мы с двух сторон стали бодать маму. Это действие всегда приводило нас в чувство. Прекраснее мамы не было ничего на свете, даже эта восхитительная, мягко сияющая, дышащая всеми оттенками синего, серого, голубого и сиреневого бездна не могла с ней сравниться.

После того как мы пободали маму и пришли в себя, мы смогли оглядеться. Мы стояли на берегу, солнце начинало садиться. Мы видели скалы, которые требовали немедленного исследования, сосновый лес, растущий прямо из песка, где наверняка были шишки и цветы, и папу, который уже начал распаковывать вещи. Озеро, лес и скалы должны были подождать до утра, сейчас нам требовалось разбить лагерь. Мы точно знали, как называется то, что мы будем делать, потому что нам об этом рассказывал дедушка и мы неоднократно обсуждали это еще в феврале. И, конечно, мы просто не могли это пропустить. Распаковывать вещи оказалось еще интереснее, чем собирать. Не говоря уже о выборе места для палатки, поиске дров и разведении костра. Было немного обидно, что папа решительно отказался отправляться с нами на ночную рыбалку, но костер нас быстро утешил. Мама нашла старую консервную банку, мы собрали шишек, сложили их туда и положили банку в огонь. Когда огонь обнял шишки, они ожили и заискрились. Они медленно меняли цвета и форму, чешуйки оживали, и шишки превращались в лохматые звезды, корабли и драконов. Мама поставила чай и разрешила нам жарить на палочках хлеб. Мы сидели у костра вчетвером и слушали, как шумят волны. Скоро совсем стемнело, вокруг не было ни одного огонька, и было слышно, как ухает филин. Очень хотелось спать, но заснуть сейчас, когда так хорошо, было ужасно обидно. Я помазала веки слюной (это всегда немного помогало), положила голову маме на колени и увидела звезды. Звезд было столько и они были так близко, что казалось, они стремительно приближаются ко мне, складываясь в спираль… Я почувствовала, что лечу, и заснула.

Наше первое утро началось с того, что мы долго не могли решить, что нужно делать в первую очередь. Наконец папа сказал, что лучше всего отправиться на рыбалку. Мама не захотела плыть с нами, и мы ушли втроем. Мы еще никогда не плавали на лодке. Светило солнце, дул ветер, кричали чайки – все было так, как мы себе представляли, только лучше. Потом мы долго купались, вода было очень холодная, но для нас с Мелким это было несущественно. Мама, которая освидетельствовала нас после купания, сказала папе, что мы немного чересчур синие. Но вскоре стало ясно, что мама неправа: мы стали немного чересчур красные, потому что стремительно сгорели. Тогда мама нашила на кепки нам с Мелким лоскутки от подола своего платья, которые должны были закрыть наши уши и шеи, и велела надеть рубашки…

Каждый день был наполнен счастьем до такой степени, что мы перестали бояться, что его можно расплескать. Мы обследовали скалы и лес, мы изучили берег, мы научились нырять и разводить костер. По вечерам мы сочиняли сказки и истории, утром ловили рыбу, а после обеда залезали на самую высокую скалу. Там были ямки, наполненные мягкой прошлогодней хвоей, мы ложились в эти ямки и смотрели на воду. В воде отражались скалы, над ними проплывали листья, и если долго-долго смотреть в эти темносерые отражения, переплетенные желто-зелеными листьями, можно было увидеть саму сущность воды: прозрачную, гибкую и сильную, преломляющую и расслаивающую миры. Мы с Мелким, несмотря на мамины предосторожности, смогли сгореть везде и упасть отовсюду. Мама с папой, осматривая по вечерам очередные ссадины и царапины, смазывая нашу облезающую лохмотьями кожу, не представляли, как они предъявят нас бабушке с дедушкой, и удивлялись тому, как им удалось сотворить таких белокожих, белобрысых и синеглазых детей. Над этой загадкой с давних пор билась вся семья, состоявшая из кареглазых и зеленоглазых брюнетов. Одним прекрасным утром папа поймал огромную щуку, она была размером почти с Мелкого, который долго ее изучал со всех сторон, а потом решил потрогать зубы. Он положил руку в ее рот, и щучья пасть аккуратно закрылась. Мелкий тихонько плакал от боли и обиды, пока папа вырезал его руку из плена. Но на фоне всех прочих очередные царапины почти не были заметны.