Снег в пустыне - [22]

Увы, Атия, уже вполне сносно понимавший язык и объяснявшийся на нем в пределах отведенного ему тесного мирка, не мог читать их сам, и не разбирал многих слов. Все же, волшебные сказки о путешествиях и приключениях завораживали все равно и мальчик сам не замечал, что вновь прося на удивление терпеливого Асима повторить что-то и объяснить, тем самым делает очередной шаг, все дальше отступая от голодной ненасытной бездны.

Он знал, что до постели господина эта дорога доведет его еще нескоро, и будто бы лелеял в ладошках каждый миг, не омраченный болью неминуемого стыда, либо тоскливым ожиданием ее. И дольше всех других его не оставляла мысль, однажды встретить того, чья рука единственная поддержала его, взглянуть в глаза и поблагодарить за то, что часы печали уже не казались настолько черными и беспросветными.

Мальчик поправлялся медленно, но все же это было выздоровление. Постепенно ему было разрешено вставать — нечасто, немного, но это тоже имело свое значение. Даже если касалось всего лишь необходимости справить нужду, чтобы спокойно переносить чужие прикосновения к срамным местам, — Атии каждый раз требовалось напрягать всю его волю, отнимая последние силы, которых и так с трудом накапливались жалкие крохи. Теперь суровая необходимость терпеть, что до него дотрагиваются, отпала в большей мере, и уже не бередила в душе раны от того надругательства, которое творил с ним хозяин.

И продолжит творить дальше, как только болезнь отступит совсем…

Знать это было тяжело. Любуясь причудливой игрой лучей на сочной зелени в тени укромного уголка, куда было позволено выходить больному, мальчик спрашивал себя — не пожалеет ли он вскоре, что у Амани не поднялась рука довести свое намерение до конца, решив его судьбу за него и избавляя от позора самым надежным способом из всех. Смысл сплетен прислужников, скучающих при полуживом мальчишке, не прошел мимо, но Атия не упрекал его и не винил, видя вокруг себя достаточно причин, чтобы сердце юноши ожесточилось. Наложников не спрашивают ни о мыслях, ни о чувствах их, но разве ошейник может лишить души, и кто знает, какие бури бушуют в ее глубине…

И что может ждать каждого из них в итоге? Смерть страшила по-прежнему, особенно сейчас, когда боли мучили мальчика все меньше, ведь жизнь — самый первый и драгоценный дар Господний. Неблагодарно отвергать его лишь потому, что страшно взглянуть перед собой!

Нет, Атия не смирился со своей участью, но не находя другого способа спасения, кроме смерти, отказался от него уже осознано, а не из страха, присущего всему живому. Он просто принял то, что есть, как принял имя, на которое приходилось отзываться. Так, заключенный, не губя себя в отчаянных и бесплодных попытках выбраться из узилища, откуда нет выхода, пытается обрести свободу в ином смысле, отыскивая ее в том, что заключено в нем самом. Кто посмеет сказать, что ведает Божий замысел, но если позволить себе хоть на мгновение усомниться, что каждое слово наше имеет свой смысл, тогда действительно остается только наложить на себя руки!

Ангелы… С грустной задумчивой улыбкой, мальчик вспоминал, как требовал недавно их явления, чтобы сберечь невинность тела, но разве он один, кто зовет о помощи?

А если брат сейчас в самой сече, матушке опять плохо, сестрам вместо венца и суженого, своих детей — снова война и неведомо что, такая же неволя, если не худшая… Да разве он один такой, будто не горели с его плена больше никогда и нигде дома и села, святые храмы… Будто не случалось ни с кем беды!

И разве не был явлен ему в нужде самый малый знак, — такой дорогой в своей простоте?! Что везде и всегда есть рука, которая потянется к твоей… Всегда! — Атия вертел в пальцах засохшую веточку олеандра с осыпающимися бутонами, которую и правда так и не обнаружили, пока он сам не смог перебрать ларец, где она попросту завалилась меж флаконами, а с тех пор хранил при себе и даже засыпал с нею.

Святыня. Разве не вера делает их?!

И сказки… Он перечитывал их уже сам, улыбаясь: это было волшебно, сродни воскресению!

Не бред. Не фантазии, а реальность, пусть даже никогда не придется встретиться с этим человеком, и ничего узнать о нем… Он был — того достаточно!

И был тогда, когда нужен…

Хлеб горек на самом деле, а последняя чаша не минует никого, но — просто сидеть и держать в руке цветок, снова почувствовать под пальцами свежесть лепестков, вдыхать их запах и знать, что даже теперь есть некто, кто увидел в нем не забаву и вещь — к тому же основательно попорченную, после болезни… Человека! Было равнозначно тому, что с него будто смыло чужие и собственные грехи, — точно тела его никогда не касалась ни чужая плоть, ни чужие руки, а душа не ведала горестей и стыда! Мальчик был спокоен и умиротворен и видел цветные сны — просто сны, а не бесконечные кошмары, продолжением тех, от которых некуда было деться даже наяву…

* * *

Золотой рыбке в ее аквариуме не слышен грозный рев океана. И бури мира, оставшегося за стенами сераля, прошли мимо одинокого мальчика, поглощенного борьбой с неохотно отступающим недугом.

Об отсутствии господина, как и причине оного Атия узнал лишь тогда, когда весь дворец сбился с ног, готовясь к его возвращению и торжествам. Однако и они его не коснулись, хотя, казалось, даже птицы на ветвях чирикают о победах Гнева небес и изгнании неверных с побережья.