Снег, собаки и вороны - [28]

Позади заговорили молодые супруги:

— Ты написал им, что мои сроки подошли?

— Да… Насчет машины распорядились, нас встретят.

— Знаю… Ты мне уже говорил это несколько раз… Я спрашиваю, знают ли они, что мои сроки подошли?

Я прильнул к окну. На душе стало спокойней. Именно такой покой овладевает человеком после того, как он выплачется, или после того, как утихнет в нем гнев. Охлаждающий ветер доставлял огромное наслаждение, с которым может сравниться только сон в объятиях женщины. Перед глазами возникали и исчезали уходящие глубоко вниз ущелья. Ветер ревел и стучал песком по кузову.

Я смотрел вперед и видел, как меркнет солнечный свет. Его белый, ослепительный, сияющий цвет стал блеклым и тусклым, как у лежалой бумаги.

Автобус несся вперед. Солнце уходило за горизонт, ведя за собой ночь. За спиной снова раздался голос женщины:

— Парвиз, милый…

— А?

— Ты говоришь, тебе хочется, чтоб у нас был мальчик?

— Да, дорогая.

— А мне хочется, чтобы была девочка… Говорят, девочки лучше… Если будет девочка, назовем ее Насрин, ладно?..

— А если мальчик… то назовем его Хушанг, — подхватил муж. — «Хушанг», — скажу я. «Что, папа?» Сказать по правде, мне не верится, что я стану отцом. А? Не могу поверить…

— Как хорошо! Я прижму к себе его милую головку и скажу: «Хушанг, милый». А он скажет: «Да, мамочка». — «Кого ты больше любишь, меня или папу?..»

— Он скажет «папу».

— Он скажет «маму».

Послышался счастливый смех. Женщина сказала:

— О господи, хватит смеяться…

И они опять рассмеялись, еще громче.

Остальные пассажиры тоже были заняты разговорами.

Сестра, обернувшись, болтала с соседкой сзади.

— Ты даже не представляешь, как это было смешно. Он на меня загляделся, споткнулся о камень и плашмя грохнулся прямо в грязь…

Брат ее сидел, опустив голову, истомленный потом и жарой.

Оба крестьянина продолжали свои расчеты:

— Сорок туманов и три тумана, которые у тетки Мамеди, это будет сорок три…

Только Хадж-ага, мой сосед, бородач, сохранял полное спокойствие и с любопытством торговца ощупывал кожу сиденья. Ни гул пассажиров, ни жара, ни утомительные рывки машины не могли вывести его из тупого животного безразличия. Он осматривал кожу сиденья, как бы прицениваясь к ней, перебирал четки, шептал молитвы, задрав голову. Губы его двигались, голос жужжал, как надоедливый овощ.

Машина шла на большой скорости, и шоссе под ней разматывалось, как нескончаемая белая лента. Рыдание мотора, стоны дороги под колесами, непрерывный вой ветра утомляли. Хотелось задремать, но глаза горели, и сон не шел.

Махмуд молча, не шевелясь, стоял на ступеньке, и его маленькая, худая фигурка казалась фотографией, вставленной в рамку. На полном ходу мы пересекли дорогу. Вдруг Махмуда дернуло, он сполз на ступеньку, уронив голову вниз, и бессильно вытянул руки вдоль тела.

— Ты чего? — окликнул Аббас-ага.

— Кровь пошла, — услышал я сдавленный голос Махмуда.

— Кровь?! Ну и денек!

Махмуд не отвечал. Голова его свисала со ступеньки, кровь стекала в щель прямо на шоссе.

— Поддержать тебя? Платок есть?

Махмуд поднял руку, покачал над головой: «Нет, не надо…» Он развязал грязный платок, обмотанный вокруг шеи, и прижал к носу.

Аббас-ага прибавил скорость. Глаза мои начали уже слипаться, как вдруг от сильного толчка машину тряхнуло, я дернулся вперед. Что такое? Автобус стоял у самого края ущелья. Оказывается, Аббас-ага отвлекся, стал смотреть на Махмуда, и машину ветром погнало к краю дороги. Еще чуть-чуть, и мы были бы на дне… Аббас-ага резко вывернул машину: И отвел ее назад. В гомоне пассажиров я различил его голос:

— Ах, будь ты неладен! Ну и заваруха!.. Кажется, еще хорошо отделались… Махмуд! Махмуд! — вдруг крикнул он.

Махмуда в автобусе не было. Дверца открылась, и он вывалился наружу. Мы бросились к нему. Худое тело неподвижно лежало на песке, будто смятый, наполовину пустой мешок. Лицо залито кровью. Кровь текла изо рта и из носа. Мы подняли его, он вдруг открыл глаза и горящим, отрешенным взором оглядел нас. Странное выражение было в этих глазах. Они светились откуда-то из глубины, как у старого орла. Безжизненное тело уложили прямо в проходе машины на одеяло. Сверху набросили простыню. Я взял его руку. Пульс был частым. Я сделал знак Аббас-ага, который смотрел на меня с выражением непоправимой вины и скорби.

Машину рвануло и с бешеной скоростью понесло по шоссе. Я оглянулся. Молодая женщина, бледная, с выражением ожидания и страха, сидела как пригвожденная, обхватив руками живот. Ее бил озноб. Дыхание было глубоким и редким, глаза блестели. Я почувствовал, что события надвигаются. Муж совсем растерялся. Голова его моталась, глаза моргали — он был жалким и беспомощным.

Я откинулся назад. Сон ушел, мысли перепутались.

В автобусе царило молчание. Где-то в глубине глаз каждого притаился страх.

Я стал смотреть в окно, стараясь затеряться взглядом в пустыне. Холмы и ущелья возникали и пропадали… Казалось, кто-то нанизывал их ряд к ряду и вытягивал вдоль машины. Не помню, сколько пребывал я в этом состоянии, потом холмы и ущелья как бы слились в одну сплошную пелену.

В какой-то момент мне показалось, что на одной из вершин я вижу Махмуда. Он сидит, скрестив ноги, и с увлечением пересыпает песок. Я отвел взгляд, посмотрел на раму дверцы. Она была пуста — Махмуда, как снимок, вынули из рамки…