Снег, собаки и вороны - [13]

Тетя Асмат лежала в обмороке, на губах — пена. Матушка стояла у ее изголовья, она замахала на на; руками, приказывая выйти. Мы вышли, и Ахмад увязался за нами. Глаза горят. Жмется ко мне. Мы идем друг за другом. Холодно, даже дыхание перехватывает. Поднимаемся и медленно обследуем комнаты. Лампа отбрасывает неровную тень, и мне чудится, будто кто-то прыгает от стены к стене, прячется в темных углах, пережидает за зеркалом, проскальзывает за занавески.

Отец шагает, не отрывая глаз от зыбкого язычка лампы. Он весь сжался, как мяч, и словно ждет удара. Рядом со мной семенит маленький Ахмад, стиснув в мокрых ладонях мою руку, возбужденно заглядывая в мои глаза. Когда его тельце в страхе прижимается ко мне, на душе становится горячо и я ощущаю новый прилив сил. Я чувствую себя самым храбрым, самым смелым. Я шагаю и как будто даже ничего не боюсь, но сердце так и падает вниз от каждого звука.

Наш Хадж-ага идет медленно и осторожно, будто по краю пропасти, в которую можно угодить, если не быть на чеку. И его шаги кажутся скорее медленным отступлением, нежели движением вперед. В желтом свете лампы лицо его выглядит странным. Одутловатые щеки, вытянутые трубочкой губы, из которых со свистом вырывается дыхание. Когда мы осматриваем буфет и заглядываем за занавески, свист становится особенно отчетливым.

В гостиной все перевернуто. Ковер наполовину скатан. Занавеска сдернута и брошена на пол и на ней в кучу свалены вазы, пепельницы, кропильница, сосуды с розовой водой, подносы, каминный экран и скатерти. Стеклянная дверца буфета, где хранилось серебро, неловко выбита, но там, кажется, все цело. Матушкины вещи в шкафу все на месте, на месте и ее шкатулка с серьгами и браслетами. Воры, видно, очень спешили, они кидали в кучу все, что попадало под руку.

Мы обошли комнаты и двор, потом вернулись, поднялись на чердак и тут обнаружили на лестнице пятна крови. Пятна были совсем свежие и блестели, как живые существа. А наши ноги наступали на них и растаптывали, словно каких-то насекомых.

Первым заметил эти пятна Ахмад. Он нагнулся и тронул одно, а потом поднес палец к лампе. Я увидел кровь и вздрогнул. Подняв повыше лампу, я старался обходить блестящие кружочки крови. Когда же нога попадала на них, мне даже чудился слабый писк.

Дверь на крышу была распахнута. Сорванный железный засов болтался сбоку, как сломанная рука. На крыше толпились соседи, разбуженные воплями тетушки Асмат и нашим топотом. Поеживаясь от холода, с лампами, все двинулись по кровавому следу. Подошли к старому тутовому дереву, обогнули его, прошли по соседним крышам и опять вернулись к нам. След пропадал здесь. Все заговорили, заспорили разом:

— Много крови потерял… Рана, видно, глубокая…

— Чтоб ему в аду гореть, чтоб шею сломать!

— Луны нет, а то бы нашли его, выродка этакого, задали бы ему как следует, чтоб долго помнил…

— В такой тьме спрятаться ничего не стоит. Небось где-нибудь притаился и следит за нами…

Люди кричали:

— А что, много он украл?

Кто-то переспросил:

— Поймали, что ли?

— Ну и ветер, не приведи господь… Тут и замерзнуть до смерти недолго. Знают черти, безбожники, когда на грабеж выходить…

Вместе с толпой соседей мы снова пошли и осмотрели все закоулки в доме — не дай бог, не спрятался ли там вор!

Хадж-ага оправился от испуга и расхаживал с видом полководца-победителя. Страх прошел, он перестал бормотать про себя молитву, лицо приняло спокойное выражение. Все продолжали обсуждать происшествие.

— Эх, вот этими бы руками поймал бы и задушил его… Проклятые, два месяца назад залезли ко мне, унесли все до нитки. Куда я ни ходил, куда ни обращался — ничего… Кто поможет? Они там все одной веревочкой связаны, все заодно…

Потом все пошли к нам, уселись у корси. Матушка поставила самовар, насыпала на блюдо тыквенных семечек, положила апельсинов и разместила все на корси. А тетушка Асмат, окончательно придя в себя, уселась в самом центре и начала описывать, как все было.

— Просыпаюсь оттого, что разбилось где-то стекло… Слышу, в гостиной ходят, я от страха чуть не умерла. Что со мной сделалось, невозможно передать. Вдруг, думаю, он сейчас войдет сюда и схватит меня за горло?

Исмаил-хан, сосед, что жил с нами дверь в дверь, прервал ее:

— Я тут на днях вижу, расхаживает оборванец, оглядывает дома и так и этак. Страшный: усы здоровые, за уши свисают, глаза кровью налиты, так и горят. Такого встретишь — днем испугаешься, не то что ночью.

— Ну и времена, господи, — подхватил кто-то, — ни спокойствия, ни веры. Люди шагу ступить не могут за порог дома… Еще бы, теперь ограбят дом, вынесут вез дочиста… а куда пойдешь?..

Тут вступил и мой Хадж-ага и рассказал длинную историю о том, как вор убил мать и пятерых детей: отрезал головы и положил им на грудь.

Тем временем рассвело, соседи разошлись по домам, чтобы совершить намаз. А потом я, Хадж-ага и маленький Ахмад взяли свертки с бельем и пошли в баню. Была суббота, и в школу надо было явиться опрятным. Вещи для бани матушка приготовила еще с вечера.

На улице снова пошел снег. Мелкие, невидимые крупинки падали на лицо и шею, обжигая и холодя. Когда возвращались домой, кругом заметно побелело. Снег поскрипывал и потрескивал под ногами, словно сухие щепки в огне. Ахмад бежал впереди, выпуская клубы белого пара. Возле нашего дома стояли люди. Задрав головы, все смотрели на дерево.