Снег к добру - [10]

– Все не так! – воскликнула Мариша.– Все не так и наоборот. Ты должна помнить, что всегда можешь рассчитывать на старую дружбу.

– Не знаю,– Ася упрямо покачала головой.– Отношения должны складываться заново. Тогда мы пели в одном хоре, а сейчас, говорят, у него уже есть опыт работы со слаборазвитыми странами. Кое-где повращался!

Обе засмеялись, и Ася почувствовала, что с Маришей ей будет легко, что у нее всегда можно будет найти понимание, а ей, Асе, это нужно потому, что она последнее время ловит себя на мысли, что ей легче поссориться, чем найти общий язык, легче отказаться от каких бы то ни было отношений, чем их наладить, гораздо легче терять, чем находить… Она казнила себя за это, мучилась, но, будучи человеком искренним, не могла не видеть, что именно так – с неизбежными этими потерями – она скорее остается сама собой. И она с такой нескрываемой нежностью посмотрела на Маришу, что та, замахала на нее руками.

– Не верю, не верю,– сказала она.– Не подлизывайся.

– Давай мне работу,– заторопилась Ася.– У меня для тебя всего час. Что нужно сделать?

– Начистить ведро картошки. У меня сегодня будет студенческий стол – картошка, винегрет, селедка и чайная колбаса за рубль семьдесят. Зато чай у меня будет по высшему классу. Даже с икрой.

– Кабачковой? – спросила Ася.

– Не опущусь,– возмутилась Мариша.

– Балда! Для этого надо подняться. Ты что, до сих пор не знаешь, где верх, а где низ?

Мариша внимательно посмотрела на Асю.

– Вот то, что ты сейчас сказала, была шутка или ты действительно так считаешь?

– Да ну тебя! Конечно, шучу!

– Я почему спрашиваю. Я ведь зачем приехала в Москву? Чувствую: развивается во мне этот червяк – комплекс неполноценности. Все наши, ну те, кто чего-то стоил, все здесь. И так мне стало муторно. Что же это за жизнь? Люди вверх и вверх, а я? Вообще украинский вариант был у меня неудачным. Ты, конечно, слышала?– Ася кивнула.– Когда я выходила замуж, мне и в голову не могло прийти, что меня подстерегает такая заурядная участь – муж пьяница. Что угодно, только не это…

– Он раньше не пил?

– Оказывается, он пил все время. Лет с семнадцати. Но так интеллигентно, так тихо, что это удавалось

долго скрывать. Я ведь о нем судила по его отцу. Святейшее семейство, а сын алкоголик.

– Ты его любила?

– Пошла бы я за него иначе! Что, мне не за кого было, что ли? Конечно, любила. Только вот в легенду неумирающей любви я теперь не верю. Так не бывает, особенно с пьяницей. Ведь ты пойми, человека, которого любишь, все равно уже нет. Есть пьющее человекообразное…

– Бедная ты моя! – печально сказала Ася.

– Хорошо еще, что у меня был вариант улучшенный – прекрасные родители. Как увидели, что жизни нет, они его забрали, все оставили нам с дочкой и до сих пор одевают Настю с ног до головы. И переезд взяли на себя. Ты знаешь, пришлось оформить для этого замужество с одним мальчиком? Иначе я бы не разменялась. И должна тебе сказать, что, как только я решила переехать, у меня все пошло как по маслу. Клянусь. С работой все устроилось в два счета. Редактирую в качестве литературного редактора научный вестник, вокруг спокойные люди, счастливы, что я избавляю статьи от тавтологии, исправляю синтаксис. Чего лучше! И мне теперь не надо обогащать статьи мыслями. Они есть и без моего вмешательства. Я до сих пор с ужасом вспоминаю эту необходимость – обогащать. Я не дура и не жадная, охотно поделюсь, но ты помнишь, как мы втискивали в чужие статьи высказывания мудрых, чтобы скрыть авторскую безграмотность. Бр-р-р… У тебя против этого нет идиосинкразии?

– Безграмотность я уже давно не обогащаю… Просто выбрасываю к чертовой матери… И ничего… Никто не умер… Так бы сразу надо было.

– С работой у меня окэй. Потом мне нашли мальчика, который согласился помочь. И я получила прописку. А дальше возникает еще один мальчик и устраивает мне обмен. И оба почти не берут с меня денег. Просто феноменально!

– Сплошные от тебя народу убытки,– засмеялась Ася.

– Ну? Не я эти способы придумала,– продолжала Мариша.– Существует такса – за обмен, за прописку. И я была согласна платить. Ведь за все надо платить. Разве нет? Вот ты платишь разлукой с семьей, неудобством гостиничной жизни, гастритом от сухомятки. Это разве дешевле денег?.. Ну а я – деньгами. Но я не стояла в этой толпе около бюро обмена квартир, меня не разглядывали, как кобылу на аукционе… Хочешь, я тебя познакомлю с этими мальчиками?

– Лучше не надо,– сказала Ася.– И, слушай, почему мы говорим черт те о чем?

– Все правильно,– засмеялась Мариша.– Мы пока подкрадываемся друг к другу. Все-таки столько лет…

В толпе, валом валившей по Сретенке, поглядев вправо и влево и убедившись, что до перехода далеко, Полина нагнулась и уже через секунду была за этой красной проклятой трубой, что тянулась вдоль всей улицы. «Ладно,– сказала она себе,– если что – уплачу, а обходить – так куда ж это я приду? Мне вот сюда – напротив». Так она собиралась убеждать милиционера, если он вдруг появится. Но никто не появился, и машины шуршали прямо возле ее потертых ботиков спокойно и мирно. «Проедут – и перебегу»,– прикидывала Полина, ища глазами место, где легче будет нырнуть под железку. Но тут машины стали притормаживать, и одна, черная, чисто вымытая, осела на тормозах прямо возле Полины. Шофер повернулся к ней и укоризненно покачал головой. «Да ладно тебе,– махнула рукой Полина.– Не задавил же!» И, ища поддержки, она повернула голову чуть влево, к пассажиру, что сидел сзади. Повернула и обмерла. Это был Василий. Он не смотрел на нее, смотрел прямо, сидел неподвижно, и глаза у него не мигали, из чего Полина заключила, что он ее видел и тоже одеревенел от неожиданности. Он был так близко, что можно было протянуть руку и пальчиком постучать ему в окошко. Искушение было велико, но мешал сверток, где были покупки девчатам, и, пока она перекладывала сверток в другую руку, машина чуть дернулась и проплыла прямо возле полосатого платка, за которым Полина стояла„ ТРИ часа в ГУМе и который нахально ярко торчал сейчас из бумажного пакета. Проплыло мимо и тяяяжер так и не повернувшееся к ней Васильево лицо. Сейчас моргнет,– подумала Полина,– отъедет и моргнет». И она потерла глаза, вдруг почувствовав тяжесть напрягшихся чужих век, а когда отняла пальцы, увидела, что они мокрые. «Тю, дура! – сказала она себе.– Чего это я?» И побежала через улицу, и нырнула под трубу, но в магазин не вошла, а завернула за угол и села на лавочку. «Связать надо все как следует,– говорила она себе и все заталкивала внутрь пакета яркий радостный кончик платка.– Как же они его называли, этот платок, девчата в очереди? Попона, что ли? Нет, попона – это ведь по-нашему, а то было чужое слово, на «ч»… Старый стал,– думалось Полине.– Сколько ж это ему до пенсии? Ну, мне пятьдесят пять – значит, ему пятьдесят девять. Так ведь моему Петру семьдесят, а он лучше смотрится… Сейчас все питаются хорошо, а этот, видать, без движения – все ездит. Вон и шофер у него приставленный, аккуратный парень, и машина чистая…» Необязательные мысли закружились в голове у Полины: в магазин все-таки надо зайти и в аптеку – лекарство взять для сватьи. И не забыли ли дети купить в поезде нижнюю полку? С них станется, и не посмотрят билет. Ах, о чем только можно думать, чтобы не думать о том, о чем хочется… И Полина, никогда не умевшая справляться сама с собой, вся отдалась воспоминанию. Потому что проехал прямо мимо ее ботиков по улице Сретенка не просто какой-нибудь начальник на собственной машине, для других – просто индюк с набрякшими глазами, а ее первый муж. И не захотел он ее узнать правильно, справедливо, потому что… Полина тихо засмеялась, туже завязывая платок и вся превращаясь в ту, молодую, бедовую девчонку, которая давным-давно взяла вот этого самого Васю за руку и отвела в загс. …В тридцать шестом мать привезла ее из деревни, где она жила у бабушки. «Чтоб училась,– сказала мать.– Хочу, чтоб была служащая». Было восемнадцать лет дуре, и пошла она в седьмой класс. Очень это было глупо, потому что Полина среди мелкого городского народа в седьмом классе была даже не то что | старшая сестра – мамаша. И что удивительного? Она в деревне повкалывала будь здоров, а все это молодому организму полезно. Разносолов никаких не было, но молоко, картошка, овощи были… Бабка Полины купила ей для города шифоновое платье, и вот в нем она и пришла в школу вместе с зеленолицыми от шахтной пыли девчонками. Полина стыдилась и своих щек, и рук, и больше всего почему-то шифонового платья. Скинула его как-то и больше не надела, осталась дома в розовой сатиновой рубашке, стучала дверцами гардероба, все хотела найти что-то и не нашла. «Ото не морочь голову,– говорила ей мать,– пока тепло, ходи в этом, спасибо бабушке, а потом чего-нибудь сообразим». Но Полина только головой трясла. Тогда вот она и сшила себе из старых отцовских штанов юбку, смешную такую – перед из материи вдоль, а зад поперечный. Кто там замечал? А сверху приспособила материну баядерку, так тогда почему-то называли кофты. В таком виде стала Полина совсем взрослой, так и эдак на себя посмотрела и не пошла больше в школу, а пошла работать в шахтную контору. Носилась с какими-то бумажками, аж трещала сшитая сикось-накось юбка да растягивалась на плечах баядерка. Бежала на работу мимо школы, подскакивали к ней зелененькие девочки. Грызли кривоватые червивые яблоки, рассказывали о новостях в школе, «зря ты ушла» и «счастливая, что освободилась», а больше всего о том, кто с кем. Полина слушала и потрясалась.