Смута в России. XVII век - [51]

Следовательно, в соборном определении по делу князя Шуйского говорилось об умысле на убийство царя Дмитрия, что подтверждается ходившими слухами о порохе, подложенном в кремлевском покоях. Пример Шуйских должен был показать, как новый царь собирался расправляться с изменниками. Изначально был выбран не обычный для московских царей путь казни по одному царскому слову, а другое — доверие боярам решить судьбу рода Шуйских на соборном заседании. И боярин князь Василий Иванович Шуйский быстро сумел приспособиться и к этим правилам игры. Он стал каяться в произнесенных словах перед царем, освященным собором и думой: «Виноват я тебе, великий князь Дмитрий Иванович, царь-государь всея Руси — я говорил, но смилосердись надо мною, прости глупость мою, и ты, святейший патриарх всея Руси, ты, преосвященный митрополит, вы, владыки — богомольцы, и все князья и думные бояре, сжальтесь надо мною страдником, предстаньте за меня, несчастного, который оскорбил не только своего государя, но в особе его Бога Всемогущего». Однако мольба князя Василия Ивановича Шуйского о предстательстве была тщетной. В источниках сохранились сведения, что за него просила мать царя Дмитрия — инокиня Марфа, но она в тот момент еще не успела вернуться в Москву. Даже польским секретарям приписывалось заступничество за Шуйских[214]. Правда, видимо, заключалась в свидетельстве «Нового летописца» о том, что все предали в этот момент опальных князей: «на том же соборе ни власти, ни из бояр, ни ис простых людей нихто же им пособствующе, все на них же кричаху»[215].

Дело дошло до плахи. Также, как Борис Годунов наносил удары по старшему в роде, так и царь Дмитрий решил наказать первого из братьев Шуйских. Все понимали последствия такой политической казни в самом начале царствования Дмитрия, и это был тот шанс, которым воспользовался боярин князь Василий Шуйский. Стоя на площади в окружении палачей, с обнаженной шеей, он и на пороге гибели продолжал убеждать о помиловании, но не ради себя, а ради славы того государя, в подлинности которого он теперь клялся: «монархи милосердием приобретают себе любовь подданных», пусть все скажут, что Господь дал «не только справедливого, но и милосердного государя». Да, такие разговоры, были нужнее новому царю, чем голова его первого боярина. Сама казнь была назначена, по сведениям иезуитов из свиты царя Дмитрия, на 10 июля или 30 июня 1605 года по юлианскому календарю. В этот воскресный день на свой престол вступал патриарх Игнатий, и совсем негоже было омрачать громкой казнью такое событие.

«Подлинный сфинкс тогдашней Москвы», по слову о. Павла Пирлинга, сумел устоять и на этот раз, избежав казни в самый последний момент[216]. Конечно, опала постигла Шуйских, лишенных имущества и удаленных из Москвы, но это не сравнимо с теми последствиями, которые могли бы быть в результате физического устранения суздальской ветви Рюриковичей. Расправа с князьями Шуйскими прекратила всякие опасения того, что боярин князь Василий Иванович Шуйский, помня свое участие в угличском следственном деле о гибели настоящего царевича Дмитрия, станет разоблачать самозваного царя. Царь Дмитрий Иванович выбрал милость, а не грозу в отношении бояр. Боярский заговор удался, но если знать думала, что теперь власть упадет в ее руки, то она жестоко просчиталась.

Первый месяц после приезда в Москву царь Дмитрий продолжал подтверждать «легенду» о «прирожденном царевиче» своими действиями. И неважно, что он был самым искренним ее адептом, царь Дмитрий создал своей победой совершенно новое настроение в жизни людей. Уже совсем скоро придет время, когда, как говорил Авраамий Палицын, царем начнут играть «яко детищем». Слишком быстрым оказался поворот от обличения «расстриги» к его принятию в московском обществе. Многие под этот шум перемен решали свои дела. Так расправились со всеми Годуновыми «до малого ребенка», разослали в ссылки их родственников Сабуровых и Вельяминовых. Вместо них в Москву возвращались царские родственники Нагие, «реабилитировали» Романовых и других, кто пострадал от Бориса Годунова. Имущество, конфискованное у Годуновых, их должности переходили к другим возвращавшимся из ссылки боярам. В разрядных книгах осталась запись о том, что этот процесс царь Дмитрий начал очень рано, еще во время похода на Москву: «А в Казанские городы с Тулы ж послал по Нагих и по Головиных, и подавал им боярство и вотчины великие и дворы Годуновых и з животы». Инока Филарета (Романова) он возвел в сан митрополита ростовского и ярославского.

Главным событием, конечно, стало возвращение в Москву из отдаленного Никольского монастыря на Выксе матери царевича Дмитрия инокини Марфы Нагой. Патриарх Иов и боярин князь Василий Иванович Шуйский были устранены или устрашены, единственной и самой опасной свидетельницей оставалась инокиня Марфа. На нее и были устремлены все взгляды: признает или нет она в спасенном царевиче своего сына. Четырнадцать лет прошло после смерти Дмитрия в Угличе, и разве можно было проверить подлинность слов того, кто назвался именем царевича. Материнское сердце должно было подсказать, думали окружающие, но не радостнее ли ему было обмануться вместе со всеми, не лучше ли снова вкусить царских почестей для себя и всей семьи Нагих. Ведь в противном случае, ее, скорее всего, ждала тайная смерть. Понимали это и современники, поэтому были уверены, что существовал сговор между Дмитрием и Марией Нагой: «И пришол тот вор Рострига к Москве и послал боярина своего князь Василья Мосальского к царя Ивана Васильевича к царице иноке Марфе, велел ее привести к Москве: а наперед послал ее уговариват постелничего своего Семена Шапкина, штоб его назвала сыном своим царевичем Дмитреем, а потому Семен послан, что он Нагим племя да и грозить ей велел: не скажет, и быт ей убитой»