Смута в России. XVII век - [37]

Армия царя Бориса Годунова отошла от Рыльска в Комарицкую волость, жестоко покарав ее за поддержку самозванца. Но этот маневр только распалил подозрительность царя Бориса Годунова, не понимавшего, почему ему рапортуют о победах над самозванцем, а тот остается неуловимым для царских воевод. От прежних речей и жалованных слов, обращенных к воеводам за битвы под Новгород-Северским и при селе Добрыничах, царь Борис Годунов перешел к требованиям и угрозам. Он «роскручинился» и прислал окольничего Петра Никитича Шереметева и думного дьяка Афанасия Власьева спрашивать у бояр и воевод, «для чево отошли от Рыльска». Войско должно было выслушать новую речь царя Бориса Годунова, не предвещавшую ничего хорошего главным боярам и воеводам: «что зделася вашим нерадением, столко рати побили, а тово Гришки не умели поймать». Осведомленный автор «Нового летописца» записал, что эта, грозившая опалой речь, заставила воевод не ждать наказания, а думать о переходе на службу самозванцу. Армия Годунова устала от непривычной зимней кампании (с октября до апреля мало когда воевали в Московском государстве), и она имела все основания для обиды: «Боляре же о том и вся рать оскорбишася. В рати же стало мнение и ужас от царя Бориса. С тое ж поры многия начата думати, как бы царя Бориса избыти, а тому окаянному служити Гришке»[165].

Все сошлось под Кромами, «под обгорелыми стенами которых, — как писал С.Ф. Платонов, — решилась участь династии Годуновых»[166]. Основные силы годуновской армии подошли к этой крепости «в Великой пост», начинавшийся в тот год рано — 11 февраля. В войске Лжедмитрия радовались, что каким-то чудом, царская армия вместо похода на Путивль сделала крюк и увязла под Кромами. Приписывали это умным речам пленного «языка», испугавшего московских воевод выдуманными рассказами о большом подкреплении, идущем к «царевичу Дмитрию» из Речи Посполитой[167]. Между тем, битва за Кромы стала повторением наоборот многонедельного новгород-северского сидения воеводы Петра Федоровича Басманова. Только на этот раз кромские защитники во главе с воеводою Григорием Окинфовым и донским атаманом Корелой смогли сохранить в неприступности эту крепость для самозванца. Сначала царский воевода Федор Иванович Шереметев, используя присланную к нему именную пищаль «Лев Слобоцкой» не смог организовать осаду, бесполезно стреляя по городу. Искушенные воины — «донцы», приехавшие на выручку из Путивля, умели защищать от неприятеля свои укрепления. Атаман Корела придумал рыть землянки или окопы, в которых и отсиживалось войско между обстрелами. «Корела, шелудивый маленький человек, покрытый рубцами, родом из Курляндии, — писал о нем Исаак Масса, — …он так вел себя в Кромах, что всякий… страшился его имени»[168]. Но даже когда вся армия царя Бориса Годунова пришла под Кромы, она не смогла справиться с городом. Все, что сделали царские воеводы — сожгли «град», то есть слободы и открытые укрепления, затворив защитников Кром в укрепленном остроге: «И как город згоре, государевы же люди седоша на осыпи, они же биющесь воры беспрестани, никако не припустиша к острогу, и им бысть теснота велия»[169]. В дополнение ко всему, в армии царя Бориса Годунова начались повальные болезни. Одну из них — «мыт», связанную, всего вероятнее, с желудочным расстройством, приезжали лечить доктора, посланные самим царем Борисом, продолжавшим заботиться об армии. Доктора успешно побороли эпидемию, отпоив войско «всяким питьем» и «всяким зельем». Но это была единственная победа царя Бориса Годунова под Кромами, участники же осады с тех пор с особым чувством должны были вспоминать кромские мытарства.

Все события той весны 1605 года окончательно подорвали здоровье царя Бориса Годунова. Он весь сосредоточился на своем остром желании побороть самозванца, но ничего не мог поделать с нараставшим нежеланием людей воевать, как им казалось, за одни годуновские интересы. Дипломаты привозили благоприятные сведения о том, что сейм Речи Посполитой не поддержал дело самозванца, но этого было мало. Многие северские и украинные города по-прежнему держались своего явившегося «прирожденного» государя, их послы ездили к королю Сигизмунду III, о чем, конечно, в Москве было хорошо известно. Патриарх Иов, не дождавшись ответа от православных магнатов, решил повторить свои разоблачения. Он обратился уже к католическим духовным властям (к наивысшей раде короны Полской и великого княжества Литовского, к арцыбискупом, и бискупом и ко всему духовному чину») и послал к ним в гонцах дьяка Андрея Бунакова, чтобы подтвердить официальную версию о Расстриге[170].

Власть царя Бориса, уже двадцать лет, фактически управлявшего страной, начинала тоже слабеть, вместе с его здоровьем. Что-то такое носилось в воздухе, что заставляло питать надежды на перемены даже находившегося в полузаточении в Антониев-Сийском монастыре старца Филарета, бывшего боярина Федора Никитича Романова. За ним зорко следили приставы и монастырские власти, доносившие в Москву обо всем, что происходило с «государевым изменником». Действительно, нельзя не обратить внимание на разительный контраст настроения старца Филарета, сокрушавшегося по поводу своей горькой судьбы в ноябре 1602 года (со слов некого «малого», которого он привечал у себя в келье): «милые де мои детки, маленки де бедные осталися; кому де их поить и кормить». Высказывался старец и по поводу оставленных светских дел: «Не станет де их с дело ни с которое, нет де у них разумного; один де у них разумен Богдан Белской, к посолским и ко всяким делам добре досуж». Весной же 1605 года все уже было по-другому и время подтверждало правоту бывшего боярина, хорошо знавшего тех, кто остался в Думе царя Бориса Годунова. Старец Филарет был чем-то обнадежен и вышел из повиновения своей стражи, перестал соблюдать «монастырский чин» и общаться с братией Сийского монастыря, смущая других старцев своими речами: «всегды смеется неведомо чему, и говорит про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил и к старцом жесток». Особенно волновали слова Филарета о том, что «увидят они, каков он вперед будет». В этом иногда видят чуть ли не подтверждение того, что самозванец связан с Романовыми. Однако Григорий Отрепьев, служивший некогда, по официальной версии, во дворе у одного из братьев Никитичей, вряд ли когда-нибудь даже привлекал внимание боярина Федора Романова. Таких холопов в боярских дворах бывали сотни. Действие старого правила: враг моего врага — мой друг, — лучше объясняет перемены, происходившие со старцем Филаретом. И, видимо, успехи самозванца и общее недовольство царем Борисом Годуновым были таковы, что скрыть их уже было нельзя и в далеком Антониев-Сийском монастыре.