Смута - [181]

– Наша Москва – наша Россия, – сказал Гонсевский. – Боюсь, королю достаточно Смоленска, но, получив Смоленск, он один Смоленск и получит. Однако, если король слеп, зачем же нам завязывать себе глаза?

– Две Мономаховы шапки! – повторил свое условие Сапега.

– Придете в Кремль, там и возьмете. – Гонсевский устало закрыл глаза. – Я охотно уступлю вашей милости наместничество.

Соединясь с оголодавшим кремлевским воинством, Сапега с ходу взял Братошино, ограбил, прошел мимо Троице-Сергиева монастыря, захватил Александровскую слободу, где некогда, схватясь со Скопиным-Шуйским, чуть не потерял все свое войско, передохнул и осадил Переславль-Залесский.

16

Как только Сапега отошел от Москвы, ополченцы напали на башню у Москвы-реки. Напали дружно, поляков выбили, пушки развернули, ударили по наступающим жолнерам, да порох скоро кончился.

– Мы теряем реку! – испугался Гонсевский.

В бой устремились не только поляки, но и холопы Салтыкова. Башню отбили.

Командиры явились к Гонсевскому с упреками:

– Зачем ваша милость отпустил войско?! Русские знают, что нас мало.

– Нас мало, но мы перестали голодать. Распустите слух, будто к нам идет литовский гетман Ходкевич с большим войском. Придумайте что-либо! Где ваша воинская хитрость? Напугайте! Москали – трусы.

Пан Трусковский вместе с юными сыновьями обороняли башню у Никитских ворот. Младшему, Иосифу, тринадцати не исполнилось, старший, Адам, ждал четырнадцатилетия.

Пана Трусковского занесла в Москву крайняя нищета. Свой хутор, слуг и даже пани Трусковскую он проиграл в карты. Без крыши над головой, без клочка земли, без денег, он взял с собой единственное достояние свое – сыновей – и явился в Москву незадолго перед Вербным воскресеньем. Успел к бойне 19 марта. Резал и грабил усердно, разбогател. Ранцы его детей были набиты русским жемчугом, драгоценными камнями, а его собственный – золотом. Из Кремля приказали: в полдень по звонку стрелять в москалей, или даже в сторону москалей, и сделать не менее десяти залпов.

– Можно стрелять куда угодно? В дома, в птиц? – спросил отца Иосиф.

– Выходит, что так, – ответил пан Трусковский, – но лучше все-таки в москалей.

– Отец! – позвал к бойнице Адам. – Три москаля. Стрелять?

– Упаси боже! Приказано в полдень, по звонку.

– Но они уйдут.

– Солдат делает то, что приказано! Тебе, будущему маршалу, не стыдно ли задавать такие вопросы? – с нарочитой строгостью укорил Адама пан Трусковский.

– Ослушников под расстрел! – крикнул брату Иосиф. Адам, пылая щеками, чтобы не видеть насмешливых взглядов жолнеров, лег грудью на бойницу, приложился к ружью.

– Адам! – закричал на неслуха пан Трусковский.

– Но я только целюсь! – ответил сын.

Москали стояли возле колодца, заглядывали в него, о чем-то спорили. Адам сначала выбрал старика: мудрый враг опаснее десяти молодых. Потом перевел ружье на человека в розовом кафтане. Этот наверняка дворянин, к тому же соглядатай. Не столько в колодец смотрит, сколько на башню, прикидывает, как безопасней подступиться к твердыне. Третий был совсем молодой, но огромный, кудрявый, настоящий русский мужик.

Адам прицелился богатырю в голову, но парень то наклонялся над срубом, то показывал в глубину улицы, то поворачивался к башне.

– Наши набили этот колодец бабами, – сказал кто-то из жолнеров.

– Но зачем он им? Колодец под обстрелом.

– Водные жилы соединяются. Отрава одного может испортить воду других колодцев.

Адам подумал: «Надо бы так стрельнуть, чтобы русский упал в сруб». Перевел ружье, целясь в грудь, в живот. Уж такой широкий этот русский, что только стрельни по нему – и не промахнешься. Адам насыпал на полку пороха и отвернулся от ружья.

– А когда дадут звонок? – спросил отца. – Сколько еще ждать?

– Сказано – в полдень, а когда быть полдню, то командиры решают, – ответил Адаму седоусый жолнер.

Мальчик снова приложился к ружью. Повел стволом на старца, на дворянина и остановился на богатыре. Русские, видимо, закончили осмотр колодца, собирались уходить.

Ружье выстрелило… само. Звоном забило уши, ударило… Бросило прочь от бойницы… Бледный от боли и страха Адам сел на пол.

В башне замерли.

– Попал, – сказал седоусый жолнер. – Да еще как попал!

– Теперь тебя расстреляют! – крикнул брату Иосиф.

Адам заплакал от боли в плече, от безнадежности содеянного. Его поставили на ноги.

– На расстрел? – спросил Адам.

Жолнеры, смеясь, подвели мальчика к бойнице. Возле колодца лежал человек. Неподвижно. Мертвый.

И тут зазвонил колокол.

Мгновение – все жолнеры у бойниц. Еще мгновение – залп. Башня раскололась, как стеклянная. И еще был залп, и еще, еще, еще… Густо пахло порохом. Башня снова стала каменная, и перепонки в ушах уже не разрывались от боли, а только вздрагивали.

Адам сидел на полу и, слушая залпы, ждал своей участи.

Пальба умолкла.

– Нагнали страха на Москву! – сказал пан Трусковский.

– Порох и свинец зазря потратили, – пробурчал седоусый жолнер.

Об Адаме, о его проступке никто уже не вспоминал.

Улуча мгновение, мальчик прошел мимо бойницы и увидел – человек, в которого он выстрелил, лежит на том же месте, у колодца, набитого русскими бабами.

Ночью москали ударили разом на все башни Белого города. Пан Трусковский бежал от Никитских ворот до Кремля, унося на себе раненого Иосифа. Русские захватили башни Чертольских ворот, Арбатских, Водных.