Смотрю, слушаю... - [17]

— А семья, — она сглотнула, блестя глазами и пятнясь сухими, отбелявшими пудру кругами, — какая?

— Сын и дочка.

— Уже, наверное, большие?

— Сын перегнал отца.

Она раза два зачерпнула из чашки и, глядя поверх, забыла есть, видя, должно быть, подлунные гуляния. По щеке, закатывая пудру, катилась слеза. Она встрепенулась, услышав живое ее щекотание, торопливо разломила ломтик и принялась есть; потом опять забыла, что в столовой, и улыбалась в чашку, не видя ее и снова вертя синий и живой, как ее глаза, цветок.

— А видишь его часто?

Стыдно было сказать, что мы почти не встречаемся, хотя и живем на одном краю города, а если когда и встретимся, то обязательно поцапаемся за мать и за прочее.

— Да вижу, — неопределенно отвечал я.

У нее опять набухла синяя, как василек, слеза.

Кто-то усмехнулся:

— Без живой копейки дворцов не наживешь!

Она опять уронила цветок; вспомнила себя за столом, подхватилась:

— Я и забыла: у меня там куры взаперти некормленные, а я увязалась за вами. Ты уж меня извини, Вань. Побегу. — И, вдев цветок мне в петлицу, с разгоревшимися глазами поцеловала меня в щеку, шепнула: — Поцелуй там за меня. — И почти побежала в голубом своем, ярком на солнце платье. Видевшая все Преграденская вздохнула сладко:

— Вот оно как бывает, Ванюшка! Сколько прошло, а все помнит! И она, слышь, всех отшивала, сколько к ней ни приставало…

14

Я ел и вглядывался в юных моих земляков, разделяющих с нами трапезу, и с радостью отгадывал.

— Ты, наверное, Хилькова, красавица? Так? — добивался я у белой, как сметана, длинноносой девчушечки, обнимавшей опорный столб навеса и внимательно, поразительно внимательно смотревшей на меня ярко-белыми, смелыми, хильковскими, глазами. Она обкрутилась вокруг столба на белой своей, хильковской, ручонке и, не ответив, но выразив всем своим вспыхнувшим существом, что да, Хилькова, продолжала также смотреть внимательно, но уже по-новому, вся какая-то осветившаяся, вся глядевшая, как расцветшая вишенка под внезапным весенним солнцем, вся открывшаяся в эту детскую свою минуту от удивления перед непонятным ей взрослым угадыванием.

— Хилькова она, правда. Вали Хильковой, твоей ровесницы, дочка. А как ты, Ванюшка, угадал? — удивлялась и Пащенчиха.

— Копия. Как не угадать? — говорил я с солнечной, сквозяще раздававшейся во мне мыслью о своей дочурке, о своей копии. — А ты не иначе Артельцевского корня, карапуз кареглазый! Петра Артельцева!

— Правда, угадует! — радовалась и дивилась Пащенчиха, всплескивая руками: надо ж! — Это же младшего сына Петра, Ванюшки! К матери пришел! Мать же его кухарка у нас!

— Вот эта, что в положении?

— Ее Петькин сын со службы привез. Где служил, там и взял.

— Наверное, с Урала?

— С Урала! А как ты угадуешь, Ванюшка? — уже не дивилась, уже по-настоящему пугалась Пащенчиха. И призывающе глядела по всем, чтобы и все пугались: — Он все угадует! Слышите, он все угадует! А как ты, правда, угадуешь?

— Щи сладкие. Так на Урале готовят.

— А ты и на Урале был? Ты, должно, скрозь бывал! — кричала взбудораженная, страшно счастливая Пащенчиха. — А мой Ванюшка, я своего сына тоже Ванюшкой назвала, мой Ванюшка в техникуме учится! В строительном! Уже заканчивает! — кричала она, захлебываясь и спеша вытереть губы. Я радовался за нее и за ее сына, взглядывался в сияющие, выпрямляющиеся от возбуждения черные ее глаза…

— Молодец ваш Ванюшка!

Она теребила меня, оставив еду:

— Я ему написала, чтоб только на родину ехал, больш никуда! Только на родину! Сейчас все сюда едут! А ему тут и квартиру дадут, как специалисту! Он же у меня техникум заканчивает! Слышь, Ванюшка? Он у меня круглый пятерочник! За него мне директор благодарность прислал!

— Мо-ло-дец!

— Его даже в техникуме хотят оставить, чтоб студентов учил. Но я ему написала, чтоб только сюда ехал, больш никуда. И сказала, как на каникулах тут был. И потом еще написала. Чтоб только на родину. Он и практику здесь проходить будет, он уже написал. Может, и мой Ванюшка привезет из Ставрополя кого. Я согласна. Пусть везет. Но только чтоб сюда. Хотя у нас теперь и своих невест хватит. Ты посмотри, Ванюшка, какие у нас теперь невесты. Бери любую. Все красивые.

Я глядел на девчат: да, одна другой краше. Невольно задержал взгляд на черноглазой асфальтоукладчице.

— Да-ааа! Невесты у нас теперь такие, что на руках вот носят! Таких вроде бы и не было, хотя наш Труболет славился красавицами. А, Пелагея Евсеевна? Мама рассказывала, со всего Предгорья ходили сюда.

— А сейчас со всей страны едут! — кричала Пащенчиха.

— Да куда ж тут не ехать? — И не мог оторвать глаз от Афродиты в ярком комбинезоне. Сидевший возле нее и подававший ей все, что она скажет или на что только укажет своими чудными, горящими черным мохнатым огнем очами, светлокудрый Алеша Попович ревниво загородил ее от меня своим ладным, набирающим силу корпусом и всерьез, что было порядком потешно, помахал в мою сторону рукой, кося скаженные свои глаза на красавицу:

— Тут забито! Иван Николаевич, тут забито!

— Ну, это мы еще посмотрим, — коварно пообещала красавица.

— А ты ж, Ванюшка, обзавелся семьей или все холостякуешь? — вдруг спросила (как я и предчувствовал, болезненно страшась этого вопроса перед земляками) Преграденская, ничего не чувствовавшая и не замечавшая, кроме своей радости, своего счастья. Ужасно было говорить, что у меня и в этот раз ничего не получилось. Я сказал с наигранным весельем, смахнув пот и отдуваясь: