Смотритель - [21]

Тем временем в стороне завязался другой бой, более суровый и трезвый. Архидьякон бросил вызов двум пребендариям; дородный ректор — его союзник в опасностях и радостях короткого виста [20]. Они сосредоточенно следят, как тасуется колода, зорко ждут, когда откроется козырь. С какой бережностью они распределяют карты, ревниво следя, чтобы не показать их соседу! Почему этот тощий доктор так медлителен — живой скелет с ввалившимся глазницами и впалыми щеками, недостойный представлять богатства своей матери-церкви? Что ты там копаешься, иссохший доктор? Посмотри, как архидьякон в немой агонии кладёт карты на стол и возводит очи горе, взывая о помощи не то к небесам, не то к потолку. Теперь он испускает тяжёлый вздох; большие пальцы, заложенные в карманы жилетки, означают, что он не предвидит скорого конца пытки. Увы, тщетна надежда поторопить иссохшего доктора. С какой методичностью он перекладывает каждую карту, взвешивает цену каждого могучего туза, каждого короля сам-друг, каждой дамы сам-третей, раздумывает о валетах и десятках, считает каждую масть, прикидывает общий итог. Наконец он заходит, три карты одна за другой ложатся поверх. Сухонький доктор вновь кладёт карту, и его партнёр, сверкнув глазами, берёт взятку. Третий заход — и в третий раз Фортуна улыбается пребендариям, но на четвёртый архидьякон пригвождает поверженного короля к земле, прихлопнув его — корону и скипетр, курчавую бороду и насупленное чело — простой двойкой.

— Как Давид Голиафа, — говорит архидьякон, придвигая четыре карты партнёру. Он идёт с козыря, затем снова с козыря, затем с короля, затем с туза, затем с десятки от длинной масти, которая выбивает у костлявого доктора последний оплот — козырную даму, на которую тот возлагал столько надежд.

— Что, нет второй пики? — спрашивает архидьякон партнёра.

— Только одна пика, — утробно басит дородный ректор. Он сидит багровый, молчаливый, внимательный — надёжный, хоть и не блистательный союзник.

Однако архидьякона не страшит отсутствие пик. Он мечет карты со скоростью, которая почти бесит контрпарнёров, отодвигает четыре им, показывает остальные через стол багровому ректору, объявляет «два за леве, два за онёры, плюс премия за лишнюю взятку», отмечает под подсвечником требл и успевает раздать вторую колоду быстрее, чем костлявый доктор — сосчитать свой проигрыш.

Но вот приём и закончился. Гости, обуваясь и закутываясь в шали, говорили, как замечательно он прошёл. Миссис Гуденаф, жена краснолицего ректора, стиснув руку смотрителя, объявила, что никогда так не веселилась, что показывает, как мало радостей позволяла себе эта дама, ибо она весь вечер молча просидела на стуле. А Матильда Джонсон, разрешив молодому Диксону из банка застегнуть ей на шее плащ, думала, что двухсот фунтов в год и домика вполне довольно для счастья; а кроме того, наверняка он когда-нибудь станет управляющим. Аполлон, убирая флейту в карман, чувствовал, что сегодня покрыл себя славой. Архидьякон позвякивал в кармане выигрышем. И только костлявый доктор ушёл, ни сказав ничего вразумительного; слышно было лишь, как он вновь и вновь бормочет на ходу: «Тридцать три пойнта! Тридцать три пойнта!»

Когда все разошлись, мистер Хардинг остался один на один с дочерью.

О чём беседовали между собой Элинор Хардинг и Мэри Болд, нет надобности рассказывать. Надо радоваться, что ни историк, ни романист, не слышат всего, что говорят их герои и героини, иначе как бы они укладывались в три тома? Тут и двадцати бы не хватило! Про данную историю я подслушал так мало, что надеюсь вместить её в триста страниц и к общему удовольствию обойтись одним томом. Однако о чём-то они беседовали, и пока смотритель задувал свечи и убирал инструмент в футляр, дочь, печальная и задумчивая, стояла у пустого камина. Она намеревалась поговорить с отцом, но ещё не решила, что сказать.

— Ты идёшь спать, Элинор? — спросил он.

— Да, — ответила она, отходя от камина. — Да, наверное. Но, папа… мистер Болд сегодня не пришёл. Ты знаешь, почему?

— Его приглашали. Я сам ему написал.

— Но знаешь ли ты, отчего он не пришёл, папа?

— У меня есть догадки, Элинор, но в таких делах бесполезно гадать. Почему ты спрашиваешь?

— Папа, скажи мне, — воскликнула она, обнимая его и заглядывая ему в лицо, — что он задумал? Из-за чего это всё? И есть ли… — она не знала, какое слово подобрать, — есть ли опасность?

— Опасность, дорогая? Про какую опасность ты говоришь?

— Опасность для тебя. Грозит ли тебе это неприятностями, потерями или… Ох, папа, почему ты мне раньше всё не рассказал?

Мистер Хардинг не судил строго ни о ком, а уж особенно о дочери, которую любил больше всех на земле, и всё же сейчас он подумал о ней хуже, чем следовало. Он знал, что она любит Джона Болда и всецело сочувствовал её любви. День за днём он всё больше думал об этом и с нежной заботой любящего отца пытался измыслить, как повернуть дело, чтобы сердце дочери не стало жертвой в их с Болдом противостоянии. Сейчас, когда Элинор впервые об этом заговорила, для мистера Хардинга было естественно подумать в первую очередь о ней, а не о себе, и вообразить, будто дочку тревожат не отцовские, а собственные заботы.