Иван Гаврилович.
Я только одно в уме содержу: поскорей бы мне от тятеньки на свою волю выдти. Ежели я буду жить сам по себе, тогда совсем другая статья будет. А то как раздумаешься иной раз, и выходит, что я самый несчастный человек в своей жизни. Вы, может, по вашим чувствам ко мне, не видите, в какой меня строгости тятенька содержит. Давеча я папироску закурил; кажется, ничего тут нет такова, особенного, а уж он косится, и должон я этот взгляд понимать, к чему он клонит… А клонит он к тому, что это им не нравится, что я папироску закурил. Ну, я и бросил, сделал им это удовольствие. (Молчание).
Душа.
А вы прежде были влюблены?
Иван Гаврилович.
При этакой жизни, какая тут любовь: больше все худое на ум идет. Иной раз и не хотел бы чего сделать, и противно бы, кажется, а делаешь, потому самому, что грустно, – думаешь: легче будет. А женить-то меня давно собирались; невест-то мы штук шесть пересмотрели: то самому не понравится, то самой не приглянется. Сам-то больше насчет денег – чуть что – и конец!.. а сама, – Бог ее знает чего хочет. Спросишь, бывало: что, маменька, как? Боюсь, говорит: почитать меня пожалуй, не будет. Шабаш! Другую, значит, надо смотреть. Когда мы к вам-то приехали, я и говорить-то ничего не мог, боялся, что вы им не понравитесь.
Душа.
А если бы я им не понравилась, что бы вы сделали?
(Входят Смесова и Марья Ивановна, чиновница).
Душа.
Ах, маменька, вы помешали нашему разговору.
Смесова.
Говорите, миленькие, говорите.
Душа.
Нет, уж мы после окончим, а теперь лучше пойдем в залу.
Марья Ивановна.
Об любви, чай, больше толкуете?
Иван Гаврилович (смеется).
И об любви, и обо всем-с.
Марья Ивановна.
Уж, известно, у жениха с невестой другова разговору и быть не может.
Душа.
Мало ли есть разного разговору…
Марья Ивановна.
Нет уж, Авдотья Еремеевна, вы меня извините, а я очень хорошо понимаю ваше положение: я ведь тоже замуж выходила.
Душа.
Это вы по себе судите, а я про любовь совсем напротив понимаю.
Смесова.
Что тут понимать-то? Понимать-то нечего… пустяки-то… А ты молись Богу, чтобы Бог дал счастья… (плачет).
Иван Гаврилович.
Это, маменька, первое дело!
Марья Ивановна.
Первое дело.
Душа.
Пойдемте в залу. (Уходит с Иваном Гавриловичем).
Марья Ивановна.
Что это вы такие нынче грустные?
Смесова.
Будешь грустная, как…
Марья Ивановна (с любопытством).
Слухи разве какие есть?
Смесова.
Слухов, слава Богу, никаких нет, а вот ворожея меня больно обескуражила, и сама теперь не рада, что поехала к ней – и грех ведь это…
Марья Ивановна.
Да вы не беспокойтесь, ведь оне больше врут.
Смесова.
Бог ее знает… все-таки думается. Слово она одно сказала, да такое что-то…
Марья Ивановна.
Вы завтра молебен отслужите.
Официант (в дверях).
Пожалуйте, сударыня, в залу.
Марья Ивановна.
А вы не беспокойтесь: может, это и так пройдет
(уходят).
Зала; на стене два портрета – хозяина и хозяйки.
У хозяина в правой руке книжка, а большой палец левой руки заложен за пуговицу; хозяйка на коленях держит ребенка, у которого в руках розан.
По портрету нельзя узнать – к какому полу принадлежит ребенок.
Направо, в углу, играют в трынку, налево – в преферанс.
Вдоль стены сидят гости, больше дамы; барышни, обнявшись, расхаживают по зале.
У дверей официанты. В окнах виднеются головы и приплюснутые носы смотрящих.
Молодой человек с пробором назади.
Прикажете кадрель?
Барышня в палевом платье.
Если вам угодно, там отчего же… можно.
Молодой человек с пробором назади.
По крайней мере, препровождение времени…
Очень молодой человек в пестрых брюках (к музыкантам).
Французскую кадрель из русских песен!
1-я гостья.
Не люблю я этих танцев, ничего нет хорошего. (Уходит; за ней следуют еще две-три гостьи; входят Иван Гаврилович и Душа).
Иван Гаврилович (с беспокойством).
Что, маменька?
Домна Семеновна.
Кажется, еще ничего… да нешто за ним усмотришь.
(Становятся пары, начинается кадриль. Во время второй фигуры, в дверях показывается Гаврила Прокофьевич).
Гаврила Прокофьевич (к официанту).
Шпунту бы ты мне еще дал.
Официант.
Слушаю-с.
Иван Гаврилович.
Вам бы, кажется, тятенька, довольно.
Гаврила Прокофьевич (строго).
Молчать – твое дело!
Иван Гаврилович.
Да мне Бог с вами! Кушайте сколько хотите, разве жалко, что ли, – страм только.
Гаврила Прокофьевич.
Никто мне указывать не может!
Очень молодой человек в пестрых брюках.
Нет, уж сделайте одолжение, от шестой фигуры меня увольте.
Гаврила Прокофьевич.
Постой, я встану.
(Все смеются).
Один из гостей.
Нет, ты не мешай; мы с тобой опосля.
Официант.
Пуншу приказывали.
Гаврила Прокофьевич.
Спасибо тебе, друг великий! Поцалуй меня.
(Обнимает официанта).
Домна Семеновна.
Шел бы ты лучше на улицу, не страмился бы здесь.
Гаврила Прокофьевич.
Это не твоего дела ума!
Домна Ивановна.
Да что – ума!.. До ужина не дотерпел…
Гаврила Прокофьевич.
За ужином это само по себе. А ты молчи, коли я не приказываю! (Уходит).
(Бабушка входит и говорит что-то гостьям на ухо; все одна за другой выходят; кадриль кончен).
Молодой человек с пробором назади (официанту).
Куда это все идут?
Официант.
Должно быть, закуску в спальню пронесли. Дамам все больше в спальню подаем, потому по купечеству есть которые водку кушают: ну, так на виду-то не хорошо. Вы, значит, еще порядков здешних не знаете.
