Смилодон в России - [67]

– Дрянь жмуряк, говно, – веско законстатировал колдун, вытащил у Федорова из чрева что-то осклизло-черное, с чувством понюхал, крякнул и сунул под нос Бурову: – Чуешь, ваша светлость, как шибает-то? Чуешь? Вот и я говорю, не так, как надо, слабо. Не жилец, значит, к осени загнется. А все оттого, что слеплен хреново, наспех, шиворот-навыворот, без души. Эко дело из могилы-то поднять, такое любой дурак может. А ты вот возьми заговори его на порчу да на гной, врежь оберег от мух, опарышей да прочей нечисти, всыпь в требуху ему листа терличного для силы да вбей монету медную в кишку, чтобы послушен был. Вот тогда будет жмуряк так жмуряк. Всем мертвякам мертвяк, не труп ходячий – огурчик. Помню, с дедушкой покойником мы на Печоре такое творили… Эхма… – Он швырнул на место что-то осклизло-черное, вытащил цыганскую иглу с продетой дратвой и принялся зашивать Ивану Федорову живот – мастерски, невозмутимо, с завидной ловкостью, словно бы не чародейничал всю жизнь, а сапоги тачал. Потом вытянул из штанов крест, большой, серебряный, висящий на шнурке, плюнул на него и прижал мертвяку к груди. – Ну что, хорош бока давить, давай подымайся.

Явственно зашипело, запахло жареным, жмуряк дернулся, как от удара током, рявкнул и уселся на столе. Страшные гноящиеся глаза его открылись, челюсть отвисла, вонь в камере сделалась невыносимой. Больше здесь делать было нечего.

– Эй, люди, – сразу же позвал конвойных Буров, хотел было отчалить вместе с Федоровым, но не дали – колдун задержал. Заулыбался умильно, пустил слезу по бороде, бухнулся в ноги со страшным грохотом:

– Батюшко, надежа князь, ты уж походатайствуй перед его сиятельством, чтобы не присылал ко мне более суку Лушку. Затхлая она, гунявая, буферов и в помине нет, одна страма. Нет бы мне девицу красную, ладную, такую, как тебе сужено, – умницу, красавицу, мастерицу да забавницу… А то тошно мне, князь, ох как тошно. Сбегу ведь, сгину, не посмотрю на дармовой прокорм. Нам окромя своих цепей терять нечего.

– Ладно тебе, старче, чего-нибудь придумаем, – нехотя покривил душой Буров, откланялся и, несколько развеселившись от нелепости набреханного, отправился с докладом к Чесменскому. Ох, видимо, совсем уже дошел до ручки злой колдун, верно, много пьет и забывает закусывать. Ну это ж надо же такое наплести, красная девица, умница и красавица. Интересно, кто, графиня Потоцкая, княгиня Фитингофф или баронесса Сандунова? А может, ее величество самодержица российская? Слов нет – затейница еще та, мастерица знатная, на все руки и ноги…

Так, занятый своими мыслями, Буров и предстал пред очами Чесменского, для борьбы со стрессом и профилактики инфаркта принимавшего горячительное богатырскими дозами. В комнате стоял стеной никоциановый дым, однако воздух отдавал порохом, грозой, атмосферными разрядами. Правда, едва заявился Буров, добавилось еще зловоние морга.

– Да, князь, чую, потрудились вы с душой, – по-кроличьи закрутил носом Орлов, залпом, для лучшей нейтрализации трупных испарений, принял стакан романеи и кончиками пальцев, отдувшись, взял допросный лист. – Так, так, так твою растак…

Быстро прочитал, крякнул, воззрился на Бурова:

– Да, князь, заварили мы с вами кашу, можно не расхлебать. Теперь или мы устроим де Гарду козью рожу, или он вывернется и сожрет нас. Да уж, без соли, без перца, точно не подавится. Скользкий, гад, матерый, а уж яду-то, яду. На нас, князь, точно хватит. – Он ненадолго замолк, потер бычачий, шишковатый загривок и неожиданно, с невиданной экспрессией, жахнул кулачищем о стол. – Такую твою мать… Да и насрать. Хрена ли нам бояться этого де Гарда, сами и сожрем его. Жизнь копейка, судьба индейка. Двум смертям не бывать, одной не миновать. А, князь?

На какой-то миг он вдруг превратился из графа, адмирала и генерал-аншефа в бесстрашного гвардейца-забияку Алешку Орлова, и миг этот был прекрасен. Именно таким вот и был Алехан, когда решил судьбу Чесменской баталии, еще не начиная ее.[434]

– Само собой, ваше сиятельство, насрать, – с бодростью согласился Буров, в душе отдал должное мужеству Чесменского, в подробностях поведал о разговоре с Вассерманом, в деталях осветил процесс вскрытия первопечатника, получил устную благодарность от начальства и отправился без промедления на кухню. Ему до тошноты хотелось есть, а еще больше – залечь в горячую, с шапкой мыльной пены воду, однако отрубленная кисть де Гардова бойца держала его мертвой хваткой за глотку. В ней уже, похоже, завелись черви…

На кухне Буров разжился молоком, топленым жиром, кое-какой посудой и не удержался, мощно взял на зуб расстегайчик с вязигой. Вздохнул – да, хорошо, но мало. Как там говорится-то – слону дробина? У себя в апартаментах он закрылся на ключ, вытащил ампутированную конечность, со тщанием осмотрел, понюхал, помял и бодро прищелкнул языком – не первой свежести, конечно, но ничего, сойдет. Главное, не спешить – положить в молоко, дать размякнуть, затем для эластичности смазать жиром, ну а уж потом только заниматься ремеслом. И то вдумчиво, по чуть-чуть, с чувством, с толком, с расстановкой. Не так, как Никита Кожемяка…