Она улыбнулась про себя. Она вовсе не хотела оказаться победительницей. У нее дважды была такая возможность, но она не воспользовалась ею. Хорошо было иметь такой острый ум, но не стоило опережать события. Всему свое время.
— Не мешает поесть, я что-то голодна. И это посреди ночи, как это неприлично!
— Это нормально, — улыбнулся он.
Убрав шахматные фигуры, он поставил на доску еду, делая все уверенно и умело. Они молча ели и пили, чувствуя, что между ними крепнет общность, дружба и понимание.
Сесилия видела, что его что-то тревожит, и вдруг он неожиданно произнес:
— Моя жизнь была адом, Сесилия.
«Ой, — подумала она. — Он рассказывает! Он хочет рассказать мне об этом… Одна лишь я удостоилась его доверия».
Ее сердце стучало от волнения и страха.
Александр, всегда такой сдержанный, когда речь заходила о нем самом, теперь признался, что жизнь его была адом.
Она кивнула ему.
— Понимаю. Хотя я понимаю и не все.
— Я тоже.
— Ты всегда был таким?
На лице его появилась гримаса.
— Не знаю. Я не уверен в этом. Почему ты спрашиваешь?
— Потому что Тарье тогда объяснил мне кое-что: тот, кто рождается таким, никогда не станет иным. Но тот, кто стал таким… (ей ненавистно было само это слово) извращенцем в силу особых обстоятельств, имеет возможность изменить свои наклонности.
— Вряд ли это так. Если бы это было так просто, все было бы по-другому; кое-что из того, что он сказал, верно, но сама эта проблема гораздо более запутанная. Я знаю двух мужчин, которые имели связь и с женщинами, и с мужчинами. Один из них был женат и имел детей, и жена даже не подозревала о его тайных наклонностях, как не подозревали и все остальные.
Сесилия была удивлена, но не осмеливалась спросить, кто же это был. Она хорошо знала всех придворных.
— А ты сам? — тихо спросила она.
— Я не могу любить женщин. Ни одну из них!
— Ты пробовал?
Он молчал.
— Расскажи, — мягко сказала она, словно обещая со своей стороны терпимость и понимание.
Он не ответил, и она снова спросила:
— Ты презираешь себя? Ведь это так вредно.
— Нет, совсем нет, — горячо возразил он. — Для меня естественно любить мужчину. Чувство стыда у меня вызывает только реакция окружающих.
— Понимаю. Могу я говорить напрямик?
— Да.
— Ты домогаешься тех, с кем встречаешься?
— Нет, Сесилия, это совсем не так. Что ты чувствуешь, когда бываешь влюблена? Начинаешь сразу домогаться мужчины?
— Нет. Я могу испытывать к нему симпатию. Чувствовать общность с ним.
Он кивнул.
— Вот именно. Внутренняя связь между мной и другим мужчиной возникает медленно. И осторожно, бесконечно осторожно, в течение долгого времени товарищества и дружбы ты идешь к тому, чтобы другой захотел… жить с тобой.
— Но это в точности как между мужчиной и женщиной! — воскликнула Сесилия.
— Именно так! Посторонний этого не замечает: любовь, внутреннюю связь, интуитивное взаимопонимание между двумя мужчинами.
— Когда же… ты понял, что ты такой?
Она понимала, что слово «такой» здесь мало что выражает, но по-другому она сказать не могла. Она задала этот вопрос в надежде на то, что Тарье все же был прав: что Александр был вынужден, в силу особых жизненных обстоятельств, пойти на это.
Но это была напрасная надежда! Она вступила в брак с какими-то невероятными фантазиями!
Он долго медлил с ответом.
— Я не помню, как с этим обстояло дело в детстве… — неохотно начал он, облокотившись спиной на подушки. — Да и вряд ли об этом стоит говорить применительно к детству. Мы жили здесь, в семье нас было много братьев и сестер, но во время чумы в 1601 году все умерли, кроме сестры Урсулы и меня.
— Наверное, тогда ты был совсем еще не старым? Он улыбнулся.
— Нет, мне тогда было шесть лет.
Наконец-то она узнала! Значит, теперь ему тридцать один год.
— Бедные твои родители, — вздохнула она. — Потерять всех детей…
— Да. Они потеряли сразу десятерых детей. Поэтому моя мать вела себя истерично с Урсулой и со мной — особенно со мной, потому что я был единственным, кто мог быть продолжателем рода. Нам не разрешали ходить туда-то и туда-то, делать то-то и то-то. Все казалось ей опасным.
Пытаясь найти причину его отклонений, Сесилия не усматривала ее именно в этом: она знала многих чрезмерно опекаемых мальчиков, и все они стали нормальными мужчинами.
— А твой отец?
Александр нахмурился.
— Я смутно помню его. Высокий, дородный мужчина… Нет, не помню. Моя мать часто плакала из-за него. Помню, что в его комнате было много картин. Я не любил входить туда.
— Каких же картин?
Александр поморщился и передернул плечами. Либо он этого не помнил, либо просто не хотел отвечать.
— Он рано умер?
— Да. Через год после эпидемии.
— А потом?
— Потом ничего особенного не происходило. До самой юности.
— Ты интересовался мальчиками или девочками?
— Вот этого я как раз и не помню. Моя мать хотела, чтобы я стал офицером. Это было принято в нашей среде. И будучи уже в казарме, я услышал, как мои товарищи говорили о девушках и своих похождениях с ними. Слушая их, я решил, что настало и мое время, что я тоже должен это попробовать.
Александр с трудом сглотнул слюну.
— …не знаю, стоит ли об этом рассказывать.
— Прошу тебя, продолжай, — тихо сказала Сесилия. — Я хочу узнать побольше о человеке, за которого я вышла замуж. Я все пойму.
