Смертники - [20]

— А я-то как же? А я?

За спиной телеграфиста давно уже проснувшийся от всей этой суматохи столяр вздохнул тяжело и шумно. С похмелья у него болела голова, а мысли ползли бесцветно и вяло. Но все же он понял, что происходило в коридоре, так же хорошо, как и телеграфист. Сказал сам себе, подавляя нервную икоту:

— Поодиночке будут брать, стало быть!

И об этом думал уже телеграфист, и та же мысль видна была на лице скуластого, который ждал, что будет дальше, прижавшись к своей форточке.

— Поодиночке! — повторил телеграфист, безуспешно стараясь подобрать все отвисавшую нижнюю губу. — Абрам, вы слышите?

Еврей отозвался не сразу, — и странной веселой дробью рассыпался его голос по затихшему коридору.

— Вот и до смерти дожили, товарищ! Ну, как вы?

— Ничего себе. Ей Богу, ничего! Только они, кажется, бьют.

— Ленчицкий упирался. Я видел: они его на руках вытащили. А сколько народу: штатские какие-то заглядывали.

Телеграфист прислушивался к этому веселому голосу, и в глазах у него мутнело, а все предметы быстро побежали справа налево.

— А меня? А меня? — жалобно и настойчиво просил Жамочка.

— Плохо, что по одному! — кричал Абрам. — Всей компанией было бы все-таки веселее… Что они думают, что мы можем от конвоя отбиться? А за кем же теперь очередь? Не плачьте, Жамочка… Пойдете и вы!

Помешанный в первом номере выл протяжно, по-волчьи. И вдруг на этот вой отозвался еще кто-то другой, и оба голоса слились в один бессмысленный, неистовый рев, от которого телеграфисту сделалось совсем плохо. Он едва успел высвободить голову из форточки и опустился на пол. Столяр наткнулся на него в темноте, приподнял и с помощью бродяги переложил на нары.

— Вот бы и нам так-то! — завистливо вздохнул бродяга.

— Отойдет… Глядит уже.

К шестому номеру неслышно подкрался Буриков и тыкал скуластого сквозь форточку кулаком в лицо, заставляя его замолчать. Но Крупицын как будто совсем не замечал этих ударов и, закинув назад голову, так что выставился из-под реденькой бороды острый кадык, тянул все одну и ту же высокую ноту, почти без перерывов, с трудом переводя неровное дыхание. Щеки от натуги покрылись фиолетовыми пятнами, и алая струйка крови потекла по губам из разбитого надзирателем носа.

Политический, оттеснив Абрама, бил кулаками в дверь и кричал:

— Палачи! Кончайте скорее, будьте вы прокляты! Кончайте же!

Но там за коридором, за решетчатыми окнами, сквозь которые уже слабо белел рассвет, все как будто совсем затихло, вымерло, — а здесь переплелись в один клубок обрывки десятка жизней, свивались и расплетались, взаимно наполняя друг друга предсмертной тоской и ужасом. И когда эта тоска достигла уже как будто крайнего предела, который только может вместить в себя человеческое сердце, — клубок вдруг распался, перестал вопить Крупицын, и, обессиленный, опустился на скользкие нары политический. Один только помешанный продолжал выть однообразно и настойчиво, прорезывая воздух тонкими рвущимися звуками.

— И не идут. Все не идут! — бормотал Абрам. — Как будто так долго повесить одного человека…

Рассвет заметно светлел, и все чернее и резче обозначались перекладины решеток. Буриков ходил взад и вперед по коридору, сосредоточенный и злобный, сдержанно прокашливался и крутил усы. Он тоже удивлялся этой слишком долгой задержке, и приподнятое настроение начинало уже сменяться у него обыденной скукой.

— А может быть, только одного? — подумал вслух Абрам, глядя на политического, который сидел теперь неподвижно, отупевший и полусонный.

Телеграфист звал из своей камеры:

— Абрам, скажите, Абрам, вы здесь, вас не увели еще?

Но в эту минуту опять пришли извне в коридор шорохи и шумы уже знакомые. И теперь уже приближались и нарастали быстрее, торопливо и несдержанно, как будто не перед кем уже было таиться.

Телеграфист отступил назад и крепко оперся рукой об стену, когда порывисто, с резким стуком распахнулась дверь третьего номера. По ту сторону двери тесно, плечом к плечу, стояли люди, и их фигуры и лица слились сначала в глазах телеграфиста в одно пестрое расплывчатое пятно. Потом он рассмотрел помощника и старшего надзирателя, серых солдат и человека в штатском. Немного поодаль бережно прятал за солдатскими спинами свое большое, рыхлое тело сам начальник, — и не только у начальника, но и у его помощника, и у солдат лица были теперь какие-то растерянные, слегка виноватые, как будто в их общем деле случилась какая-то непредвиденная неудача.

Помощник протянул руку, — тощую, старческую с потертым обручальным кольцом на длинном пальце, — по направлению к столяру и сказал:

— Выходите!

И быстро, торопясь, чтобы не перебили, сейчас же прибавил:

— Там батюшка ждет. Можете сначала примириться с Господом.

Столяр растерянно оглянулся по сторонам и, поймав этот взгляд, выступил вперед бродяга, но рука поднялась выше, взмахнула в воздухе и опять опустилась.

— Нет, нет! Отсюда только одного.

Столяр провел ладонью по губам и сказал негромко и совсем просто, но каким-то особенно ласковым и проникновенным голосом, обращаясь к своим товарищам по камере:

— Прощайте, землячки. И если досадил чем или обидел, то лиха не помните и не осудите.