Смертник Восточного фронта. 1945. Агония III Рейха - [50]

Ходят слухи, что из П[отулица] перевели в наш госпиталь молодого доктора. По описанию вроде он, и мне не терпится с ним увидеться. Жалуюсь, что, дескать, у меня открылась рана, требующая лечения, и после прохождения всех формальностей оказываюсь в госпитале. Да, это на самом деле он. Когда он узнает меня, то невольно роняет на пол ножницы. После обследования врач распоряжается немедленно направить меня на лечение. Однако санитары-поляки категорически против — немцу, тем более знакомому доктора К., никак нельзя позволить валяться в кровати и бездельничать. Да, врач должен лечить заключенных, но распоряжаться здесь не может. Однако несколько фраз на латыни свое дело делают, и завтра утром меня показывают главному врачу.

Главный врач, горький пьяница, разумеется, был под хмельком на следующий день, тем не менее осмотреть меня согласился и приказал без промедления поместить меня в госпиталь. Лучшие мои недели я провел именно в тюремном госпитале. Доктор К.

навещал меня несколько раз в день. Он всегда заходил ко мне в последнюю очередь, чтобы вместе покурить украденные сигареты. У нас всегда были темы для разговоров, а когда какой-то поляк настучал на нас, он проявил твердость характера, выбив ему парочку зубов.

Со временем к нам стали относиться как к фронтовым товарищам, которые не предадут друг друга и к которым надо проявлять уважение. Остальные пациенты, поляки, всего 11 человек, получали передачи. Кое-что перепадало и нам. В целом, поляки — народ добродушный и щедрый.

Госпитальный паек был получше. Большинство пациентов съедали лишь половину, и впервые у меня было хлеба в достатке. Те, кому присылали табак, молча сворачивали одну сигаретку для пана доктора и одну для dobra Niemniez (доброго немца), которого по вечерам не приходилось упрашивать, чтобы рассказал какую-нибудь любопытную историю или пересказал прочитанную книгу. Чтение для большинства из этих людей было и оставалось занятием совершенно диковинным. Они с волнением слушали, сидя на краю кровати, как дети, и не могли наслушаться.

Каждый день всем давали немного рыбьего жира, но мало кто его пил. Я принимал его, пусть даже и с отвращением, но так в моем организме оказывалась еще четверть литра живительной субстанции. Я много спал, отдыхал и ел — это помогло мне за три недели восстановить силы. Доктор К. убедился в том, что последняя, маленькая ранка на моей ноге затянулась, за ней требовалось наблюдать еще 2 недели. Но больше мы не могли откладывать мою выписку.

На следующие 8 дней меня поместили в камеру-одиночку. Причем безо всяких объяснений. Обычно только самые серьезные проступки предполагали такую кару. Гнетущая тишина и полное одиночество — это на самом деле вынести непросто. Какое-то время спустя ты начинаешь пугаться звука собственного голоса, и все же, если ты хочешь избежать полного сумасшествия, необходимо разговаривать хотя бы с самим собой. Какие приговоры выносил бы судья, если бы ему пришлось просидеть 14 дней в одиночной камере, где нет даже ни единой мухи, клопа, газеты, книги, бумаги, карандаша, ни единого гвоздя, ни часов, ни солнечного света, ни кусочка неба, размеров с ладонь? Только здесь начинаешь понимать, почему закоренелый преступник не исправляется в тюрьме, почему после освобождения он становится изворотливее, злее и опаснее.

Камера № 15 в oddczia (отсеке) 4 расположена в северо-восточном крыле большого отделения X. (так организована тюрьма). Кроме меня, здесь 22 заключенных, которых называют «Фострот». Это люди, имеющие польские корни, но, несмотря на то, что они говорят, читают и пишут на отличном польском языке, на самом деле — немцы. Правительство ненавидит их пуще всех остальных, при любой возможности они подвергаются террору. Из-за того, что они жили на самой германо-польской границе, им с 1914 года приходилось балансировать, ходить по лезвию ножа, между чередовавшейся властью поляков и немцев. Если немцы интересовались их политическими взглядами, они становились коренными жителями

Германии, если обстоятельства менялись — они становились лояльными поляками.

Высокопоставленный чиновник города Т. Лишился ноги, руки и глаза, сражаясь на передовой в 1914–1918 годах. Он бегло говорил и грамотно писал на обоих языках и после войны продолжил работу в местной администрации под властью поляков, до самого 1939 года. Затем эту территорию захватили немцы и оставили ему ту же должность. За время работы у немцев он спас многих поляков из рук немецкого гестапо. В 1945 году вернулась польская власть, и его приговорили к 20 годам заключения за сотрудничество с немцами.

Еще один — простой фермер, отличился в боях 1914–1918 гг., был серьезно ранен. Между двумя войнами он прожил спокойно, примерно по той же схеме. Но был приговорен поляками к 15 годам заключения за то, что ударил мальчишку, пытавшегося его обокрасть.

Бывший судья и адвокат Д. оказался в такой же ситуации. Он честно исполнял свои обязанности вне зависимости от действующего режима, и, поскольку он осудил среди других нескольких поляков, его бросили за решетку на всю оставшуюся жизнь.