Смертник Восточного фронта. 1945. Агония III Рейха - [31]

— Даже если бы я и знал что-нибудь, я бы не сказал, но, так как я ничего не видел, не могу ответить на ваши вопросы, мы всегда передвигались только в темное время суток. Да и местность эта мне не знакома. Мне приходилось там бывать, но не в тылу,[67] так что я ничего не знаю.

— Вы офицер?

— Нет, я из последнего ополчения.

— Фольксштурм?

— Нет, я только слышал о нем.[68]

— Какой полк? Дивизия? Сколько человек было в вашем отряде? Место последней дислокации?

Похоже, мои ответы их не удовлетворяют. Меня выводят из комнаты, как и предыдущего пленника, и вслед я слышу ту же фразу «Пристрелить его». В помещение вводят следующего.

Около десятка моих товарищей по несчастью выстроились перед сараем, под строгим надзором. Нам разрешают переброситься друг с другом парой фраз, но все рассказывают одно и то же, и мы ждем последнего выстрела. Остальные тоже раздеты, едва ли не догола. Холод ужасный, и жутко хочется есть. А уж курить — полцарства за сигарету…

Ожидаемый выстрел все не звучит. Ночью нас загоняют в сарай, и снова его окружает многочисленная охрана. Внутри холод, здание «виллы» полуразрушено. Дует ледяной ветер, и несмотря на все наши попытки, согреться не удается, нет ни минуты покоя. Время от времени где-то вдалеке тяжело и глухо ухают взрывы.

Потом нас прогоняют через дикое столпотворение — танки, грузовики, машины, зенитные и минометные комплексы, запряженные лошадьми повозки явно немецкого происхождения. Скорей всего, на них пытались уехать беженцы, а сейчас разъезжают победители вместе с женщинами в военной форме (комиссарши). В воздухе тоже оживление, постоянно проносятся вражеские самолеты.

И сейчас, и позже мы большей частью видим автомобильную технику американского производства или же трофейную немецкую, ее обычно бросали, когда бензобаки опустеют. В свинцово-сером воздухе висит удушливая гарь выхлопных газов. Видимо, о недостатке горючего здесь и понятия не имеют, а как нам его не хватало! Поражает огромное количество тяжелой боевой техники, при помощи которой русские атаковали нашу хлипкую оборону, — на ум приходят наши убогие пехотные винтовки. А самое удивительное — огромное количество молодых и крепких парней, которыми в любую минуту и в любых количествах русские готовы пожертвовать, причем без ущерба для наступления.

Численность населения страны противника составляла 180 миллионов человек, внушительная сила даже при наличии совершенно идиотских просчетов, вызванных отсутствием надежного управления войсками. А тут еще им из-за океана подбросили огромное количество самой современной техники и вооружений, словом, подточили русским когти.

В первые дни мы проходили относительно мало, но вот что любопытно — мы редко следовали в восточном направлении. Нас ведут на смерть? Собираются расстрелять в каком-то определенном месте? Или соединить с другой группой пленных? Голода мы уже почти не ощущаем. Наверное, наши желудки дошли до такого состояния, что уже перестали реагировать на отсутствие пищи.

Как-то вечером двое пленных жестами показывают охране, что мы хотим есть. Русские удивленно глазеют на нас. Собравшись в круг, они начинают совещаться. Куда-то отправляют гонца, и скоро появляется переводчик. Мы говорим ему, что не ели уже много дней. И через какое-то время каждый получает буханку хлеба и кусок пересоленного бекона. Кофе и чая нет, запить еду предлагают только водкой, охрана роется в карманах и выдает всем немного табака и листы газеты «Правда»[69] для самокруток. (Рядовой состав использовал газетную бумагу для сворачивания цигарок, а офицеры и комиссары — особую бумагу).

Русские всегда были такими: добродушные, готовы отдать последнее, если им напомнить, что человеку нужно хотя бы иногда есть. С другой стороны, они без колебаний сорвут с тебя последнюю рубаху. Мародерство процветает, и, в этом смысле, они неисправимы.

На обочине дороги лежит тело фермера, его застрелили или забили до смерти. Он полностью одет — случай из ряда вон выходящий; его ботинки очень бы мне пригодились. Я указываю охраннику на свои ноги, а потом на ботинки мертвеца. Охранник оказывается догадливым, он тут же меня понимает. Вот так у меня и появляются ботинки, пусть они мне чуть жмут, но все же лучше, чем ничего.

И народ решает последовать моему примеру — на протяжении следующих нескольких часов остальные пользуются щедростью конвоира. Вокруг сколько угодно мертвецов в одежде. Вскоре наш маленький отряд приобретает разноперый вид, но это, по крайней мере, одежда. Русские шинели и пилотки по сравнению с немецкими куда удобнее.

Охрана меняется каждые два дня. С каждым днем нас становится больше, но с каждым приростом группы паек урезают. Мы мучаемся от голода и жажды куда сильнее, чем от физической усталости, охранники вечно подгоняют нас, они просто осатанели за эти дни. Обычно в день мы одолеваем от 30 до 40 километров без глотка воды и крохи хлеба. Мы следуем в плотном кольце конного конвоя. Конвоирам выдают еду из повозок, следующих за нами, постоянно снабжают водкой. Смена охранников происходит через несколько часов.

Автоматы они всегда держат наготове, на коротких ремнях, во рту неизменная цигарка. «Давай, давай!» — эти окрики мы слышим постоянно. Мы быстро идем по разрушенным улицам, если появляются машины, отходим в придорожные канавы, шагаем по трупам всех возрастов и полов, застывшим в слякоти, шлепаем по лужам крови, обходим сломанные повозки, бодро ступаем по выпотрошенным матрасам, разбитым ящикам, картонным коробкам, чемоданам, сумкам, снова огибаем сгоревшие остатки автомашин. По земле разбросаны ломти хлеба, консервные банки, оружие и трупы, трупы, трупы… И в ушах стоит окрик: «Давай, давай!»