Смертеплаватели - [38]
Какая рассудочная, далёкая от жизни чепуха, — молча поражаюсь я. Это Женька-то Полищук, переселившийся в Космос, и некрасивая красавица Лада, и Хрузин — ходячая энциклопедия джаза, и вдохновенный хозяин ЦУД Боря Гринберг, и строители «Титана», и те, кто на нём полетит; и все, все в нашем Русском Мире, пролагающие дерзкие пути сквозь горы, несущие полярный лёд в пустыни и саженцы сверхстойких садов в тундру, — это они-то теряют любовь к жизни?! О, злополучное ничтожество с искалеченной душой, мнящее себя сверхчеловеком и потрясателем вековых устоев…
Внезапно для самого себя спрашиваю:
— Ладно, ты уедешь… начнёшь этот свой виток хаоса… а она что будет делать? О ней ты подумал?…
У «Надсона» и поросячьи ресницы не вздрагивают. Вкусно отпив сразу полкружки, Генка отвечает:
— Да долго ли слетать друг к другу, в наше-то время!..
Отчётливо вижу: врёт. Просто боится, что я сообщу о его подлости Крис, и ему придется тратить силы, восстанавливая свою власть над рабыней. Говаривал ведь мне же, при других обстоятельствах: «Постоянство — вариант застоя, даже корень слов одинаковый»…
Я делаю вид, что принял эту версию, и бросаю в рот маслину не без внутренней усмешки: надо же! Человек ещё раз приговорил себя к смерти…
Остановка. Яркое видение гаснет.
…Всё меняется вокруг меня, в мире загробья, который я привык считать неизменным. Быстрее прежнего мигает серый стробоскоп; пульсирующий гул пронзительнее, выше, словно и он ускоряется… Что ждёт впереди? Взрыв, катастрофа и отсутствие меня? Возвращаюсь к своим начальным страхам: все эти годы мрачного мерцания, вместе с проблесками восстановленной жизни, могут быть лишь сотыми долями секунды, идущими, пока не разбрызгался окончательно мой мозг вместе с обломками упавшего минилёта…
Порой, склоняясь к буддийским моделям бытия, уговариваю себя: потерпи немного, — быть может, впереди ослепительный свет и блаженство подлинной нирваны. А что, если совсем иное? Ни рай, ни ад, — нечто неведомое религиям и недоступное уму человека?! Страшно, о, как мне страшно…
…Ничего не случается. Я снова в родном домограде. Но события в самом деле бегут всё быстрее! Впрочем, они и были такими, мои последние дни во плоти. К развязке, к развязке мчалась моя земная жизнь…
Столик в «Каменце», встреча с Балабутом. Жуя солёные орешки, он рассеянно следит за солдатами на стене, — а те, в свою очередь, сбились в кучу и созерцают что-то на невидимом нам просторе за крепостью… Вот один отбежал, другие торопливо заряжают длинные, неуклюжие ружья.
— Наверное, турки подходят, — предполагаю я. — Там погиб знаменитый пан Володыёвский, и его могила там же…
Ему плевать на пана Володыёвского. Равнодушно отвернувшись от фантомов, Балабут объясняет, что может произойти в случае моего отказа снова помочь ему. Просто-напросто в управление ПСК и в дирекцию телевита одновременно пойдет некий текст. Жизнеописание безупречного законоведа и журналиста, который выправил липовые документы и помог сменить внешность беглому преступнику.
— Но это же, старик, сам понимаешь, не о тебе, — тебе я свято верю, — а о ком-нибудь другом на твоём месте, кто захотел бы меня подставить…
«Ну и свинья же ты», говорю я вполне добродушно, без обиды или злости. Их и вправду нет, какая там обида на практически мёртвого человека!.. «Нет, брат! Свинью я сейчас закажу, в смысле свинину с грибами и кашей», беспечно отвечает Генка. «А я — щука в море…»
Почему, — спрашиваю себя до сих пор, — почему не пошёл я тогда лёгким, доступным путём психокоррекции?! Полчаса в искусственной матке — регенераторе, и всё: нет больше ни Кристины, ни «Надсона», ни любви, ни ревности, ни едких воспоминаний… То есть, живут двое моих знакомых с такими именами, но не вызывают у меня даже слабого интереса.
Может быть, я всё же боялся шантажа? Да нет, не слишком. Скорее всего, после коррекции я бы пришел с повинной. В психосоцконтроле, в домоградском и киевском самоуправлениях чтут и меня, и — тем более — моего отца, почётного пенсионера, бывшего главу службы грузовых лифтов Печерской башни. Следственный биопьютер, сняв эмоциограмму, подтвердит чистоту моего раскаяния, а этого достаточно, чтобы суд, при желании, мог оправдать правонарушителя. Словом, если бы и пошатнулась моя жизнь, то ненадолго и не трагически. Ну, посидел бы годик без собственного эфира…
Тогда — почему же всё-таки я избрал и осуществил убийство?
…Есть одна догадка, и, по-моему, правильная. Столь же истово, как Фурсов, невольная жертва потаковщиков-взрослых, сызмальства мечтал стать «щукой в море», — я жаждал стройного безупречного порядка в нашем обществе, того самого конфуцианского ли, которое есть и ритуал, и дисциплина, и человечность. Я был эстет законности. В преступниках и вообще бунтарях мне виделись черви, точащие ствол могучего, обсыпанного плодами древа цивилизации. Крис, хоть и не была преступницей, своим аморализмом, безудержностью животной страсти как бы ставила себя вровень с древоточцами. Решив покарать обоих, я не столько мстил за свои муки, сколько восстанавливал некую высшую справедливость. Сменив гнев на милость, тем более, с помощью регенератора, я попрал бы свои главные принципы, — а значит, адски страдал бы до конца дней.
