Смертеплаватели - [2]

Содрогнувшись, он поворачивается к большому дубовому столу, зажатому между стеллажами с бременем коричневых ветхих фолиантов. На столе — чёрный резной жезл, череп о трёх глазницах и другая магическая дребедень…

Вот они, белесые просвечивающие сосуды, в которых египтяне — брр! — хранили внутренности дорогих засушенных покойников. Бегемот, павиан, кошка… сокол!

— Я принёс, дядя. Теперь что с этим?…

— От…кой… кыш… кы-рыш…

«Открой крышку», соображает Фил, холодея при мысли, что, может быть, через пару минут он останется наедине с трупом, ночью, среди всей этой чертовщины. Нет, добрый самаритянин из него пока что — слабенький. Если бы не мамина воля… Господи, хоть слуги-то на месте?! Ну да, ему же отворили…

В канопе — аптекарский пузырёк с притёртой пробкой, полный вязкой тёмной жидкости.

— Пожа-а… Фил… дваца… капе… на сака… сака…

«На стакан воды», разумеется… Чудила! Наркотик, что ли? Яд? Средство для безболезненного ухода? Где взял это Доули — в ашрамах ли мрачной тибетской секты бон-по, у племён, живущих возле мертвого города Мачу-Пикчу или в хижинах маринд-аним, папуасских охотников за головами?… Запах зелья волнует, он порочно-сладок и слегка гнилостен. Филу приходится держать стакан и приподнимать бескровную, в испарине, голову больного, чтобы тот мог выпить.

Рухнул на подушку Доули, словно несколько глотков стоили ему последних сил, и уже каким-то не человечьим, спёртым визгом выдавил:

— По-до-жди-и!..

Почти уверенный теперь, что присутствует при самоубийстве, Пенроуз готов был вскочить и бежать, куда ноги несут. Позвать слуг — врачи найдут следы отравления — потом доказывай коронеру[2], что ты не ускорил получение наследства — не звать никого — будет ещё подозрительнее… Лицо дяди стало меловым, затем синим; всхрапнув и оголив оскалом дёсны, он задрожал мелко-мелко, стал выгибаться дугой. Жутко встав на ступни и опершись на запрокинутое темя, Доули изрыгнул пену, затрясся пуще… Чистая, честная душа Фила возобладала-таки над страхом; вскочил Пенроуз — прочь от постели, звать на помощь… но вдруг замер, чувствуя, что новый, смертный ужас сушит ему горло и мглой застилает глаза.

Дядя расслаблялся, медленно ложился на спину. Нормальные краски возвращались на его лицо. Вот — резко выдохнул. Ровно, наполненно заходила грудь. Порозовели губы, облизнул их живой, влажный язык.

Фил ощущал то же, что лабораторная мышь под колпаком, из-под которого выкачивают воздух, — не мог вздохнуть, подкашивались ноги… Садился в своей измятой постели дядя Алфи, остро, насмешливо глядел на племянника. Уже не полутруп — румяный толстяк в ночной сорочке…

Первым делом дядя взял с тумбочки возле постели и насадил на палец странный массивный перстень с чёрным камнем, меньшим подобием того, что был врезан в пол кабинета. Повертел пухлой рукой, любуясь. Под определённым углом — выскочили из перстня крестом острые багряные лучи… Обернулся:

— Поухаживай за мной, мой мальчик. Не будем тревожить Фрэнка, он намаялся с моим хворым телом и спит. Ну-ка, достань из шкафа мой чёрный костюм! И зонтик… Да не копайся, времени у нас в обрез.

…На углу Риджент-стрит они остановили такси. Бедный Фил, вовсе выпав из реальности, чувствовал себя попавшим в заэкранье синематографа, а дождливую ночь и гнойно-рыжие тучи над крышами воспринимал, как призраки, отбрасываемые проектором.

Проехали по глубоким лужам на Лонг Эйкр. Доули велел остановиться возле церкви святого Павла, открыл дверцу. Кругом вставали хмурые дома Ковент-Гардена, за площадью копошился бессонный рынок. Вслед за дядей Пенроуз механически прошёл к серым массивным колоннам базилики. Капли, стекавшие за ворот, не тревожили Фила; они, как и всё окружавшее, казались чуждыми и запредельными.

Спрятавшись от дождя в колоннаде, сидели нахохленные цветочницы со своими корзинами — должно быть, ждали, пока окончится спектакль в соседнем театре и начнут выходить зрители.

Мастер задержался возле самой молодой продавщицы, чьё бедное платье и нелепая шляпка с подвёрнутыми под неё каштановыми волосами претендовали на опрятность и даже на некоторое кокетство. Цветочница разом оживилась, выдернула напоказ два туго свёрнутых пучка фиалок. При тусклом свете фонаря на столбе, даже сквозь ступор Пенроуза поразило лицо девушки. Бледное, большеротое, скуластое, оно жило трепетной, горячей жизнью. А эти влажно-карие, чуть раскосые оленьи глаза! Право, и среди классических Венер и Юнон такое лицо остановило бы внимание, ошеломило бы, словно вспышка во тьме…

Видя, что джентльмены и не покупают цветы, и не уходят, девица зачастила на самом грубом жаргоне кокни[3]: мол, свежее фиалок не найти на всем рынке, а уж дешёвые… просто даром!

— Хватит трещать, милая. Я бы и так взял твои «фиялочки»… Держи! — Из обтянутой перчаткой руки дяди Алфи, двусмысленно сверкнув, падает в подол цветочницы золотой соверен[4].

О, как взметнулись мотыльки густых длинных ресниц!

— Да у меня и сдачи-то не наберётся, ваше преподобие!.. — Траурный костюм и стариковский зонт Доули, вместе с его шутовски напыщенным видом, внушили девушке это невинное кощунство. — Я еще сегодня не наторговала столько много…