Смертеплаватели - [148]

Я, как хозяин, во главе стола; напротив меня, на другом конце, сидит самая странная из известных мне влюблённых пар. Он и она довольно церемонны, как подобает классическим англичанам, и так же, как Ахав, не собираются выходить из привычных внешних рамок… Если бы сейчас «богини в спор вступили» о том, кто красивее, а я оказался бы в роли Париса, — не знаю, кому вручил бы яблоко! Рядом с Аисой и Кристиной мисс Джэнет Хардкасл не проигрывает; не стушевалась бы и в обществе Виолы. В своём очаровательном, кофейных тонов платье с буфами на рукавах и белым кружевным жабо, — хрупкая, черноволосая, чуть скуластая Джэнет, со смесью радости и тоски в тёплых карих глазах, кажется не просто девушкой, но некоей феей или сильфидой… Сидящий с ней рядом статный молодец со свежими следами парикмахерского искусства на каштановых кудрях, в полосатой тройке и морковном галстуке, столь явно ухаживает за Джэнет, — подливает ей вино, подаёт солонку, — словно боится тут же потерять свою избранницу. Меня подирает лёгкая прохладная дрожь, когда я в очередной раз сосредотачиваюсь на том, что это — не кто иной, как ещё недавно старый, толстый и одышливый лондонский оккультист Алфред Доули! Автор сатанинских двойников-деморализаторов, создатель Истинных Владык… Чтобы понравиться Джэнет, он с помощью Сферы перелепил свою плоть наново… должно быть, и в двадцать лет так не выглядел. Ай да цветочница! Или дело здесь не только в ней, и побеждённый колдун стремится уйти от самого себя?…

По левую руку от созерцающего запредельное и оттого чуть ли не несущего бокал к уху Полищука сидит Тан Кхим Тай. Как и в первую встречу, он жуток мне и остро интересен — стриженный ёжиком полумальчик с типичным лицом вечно юного монголоида (вот уж кого воскресло больше всех — развёртка Китая простирается аж за Сатурн!..). Правда, сегодня на нём не вечная чёрная рубаха, а сидящий коробом серый костюм с галстуком. Тан одинок, несколько не в себе, ест и пьёт мало — и всё поднимает узкие беспокойные глаза к двери. Он ждет Виолу, и ничто иное больше не занимает его прямолинейный ум, его простую душу, требующую кумира… Я понимаю, что наша наставница может свести с ума кого угодно, — но видеть такую зависимость просто тяжело. Господи, неужели я сочувствую ему — фанатику, убийце более чем сорока безоружных людей?! Воистину, всё перевернулось на свете благодаря Общему Делу… Но та же Виола сказала мне о Тане: «Он своё получил». Пора прощаться с пережитками закона талиона: «око за око», смерть за смерть. Живы и убийцы, и жертвы. Им — вступать в новые отношения, меняться, перековываться, выявлять в себе сияющую суть Абсолюта…

Равнодушный ко всем соблазнам Сферы, не вздумавший менять не то, что внешность, — даже одежду, всё в том же потасканном пыльно-сером хитоне сидит под углом ко мне Левкий. Борода и волосы его всклокочены. Философ изрядно хмелён. Пытаясь провозгласить явно запоздалый тост за «Новый год гиперборейцев», он прискорбно путается и, как всегда в затруднительных случаях, прибегает к Гомеру:

Дух мой не в силах

Твёрдость свою сохранить, но волнуется…

Вот беда! И царь поэтов позабыт спьяну… Левкий стоит, моргая, с бокалом в руке; общее молчание неловко затягивается, и граф Робер уже издаёт густой кашель, намереваясь что-то сказать… но тут подхватывает Зоя:

Сердце из персей

Вырваться хочет, и ноги мои подо мною трепещут!

Порядок. Напряжение мигом снято, — однако Зоя вместо благодарности навлекла на себя грозу. Левкия возмущает константинопольское произношение тринадцатого века:

— Боги, ну и выговор у тебя, девица! Любой варвар исковеркал бы эллинскую речь меньше, чем ты! С кем вы там поперемешивались, в своей глуши, в Византии?

— В глуши?! — в свою очередь, вспыхивает оскорблённая патрикия. Доселе кроткие глаза-маслины яростно блещут. — Да мой Византий, как ты его называешь, в двадцать раз больше Афин при Перикле! Тебя, в твоем вонючем тряпье, у нас бы и в приличный дом не пустили!..

Забавно. Динамика позволяет мне, между глотками шампанского, увидеть истинную подоплёку их стычки. Левкию нестерпима образованная, самостоятельная в суждениях ромейка. Он убеждён, что независимость прилична только гетере, — бедный старый киник, привыкший клеймить всё, непохожее на патриархальную простоту!..

Зато рукоплещет Зое захмелевшая Аиса. В своём новом платье и вечерней косметике — кричит через стол:

— Молодец, сестра! А я думала, ты плакса. Ты бы и в степи не потерялась!

Воистину, высшая из похвал… А пить мы с Аисой начали не теперь, за новогодним столом. Бутылочку ликёра «Эделькирш» под мороженое скушали ещё в час дня, в антракте, в фойе Немецкого театра. Третьей была Виола Вахтанговна. Именно ей вздумалось пойти с нами на премьеру восстановленного «Сна в летнюю ночь» в постановке Макса Рейнгардта. Берлин 1920-х годов только об этой премьере и судачил; много прибыло театралов из других стран и эпох, труппа давала по три спектакля в день. Виола пригласила меня, а я — сарматку, которая уже неплохо отличала постановку от реальности и вообще всё незнакомое принимала молча, ожидая моих разъяснений. Впрочем, сама подготовка к выходу в театр настроила Аису наилучшим образом: её женское нутро ликовало, когда Виола обряжала девушку, согласно посещаемой эпохе, в нарочно заказанное синее платье с блёстками, с короткой плиссированной юбкой; в черные чулки, лакированные туфли и шляпку в форме каски, украшенную маленькой вуалью…