Смертельно опасны - [4]

Сунув руку внутрь, она вытащила горсть монет и швырнула на землю, оставив серебро блестеть в пыли. Это решение, как и большинство ее решений в последнее время, едва ли имело причину. Быть может, она подумала, что ее жизнь стоит куда дороже двух тысяч, – пусть никто больше так и не считал. Быть может, надеялась, что они заберут серебро и оставят ее в покое, хотя что она будет делать одна в проклятом городе-трупе – без коня, без еды, без оружия, – этот момент Шай еще не обмозговала. Плана у нее в голове определенно не было – уж по крайней мере такого, чтобы выдержал хоть какую-то критику. Ей никогда особо не удавалось продумывать все наперед.

Она сыпала серебро так, будто сеяла семена на материной ферме, от которой ее отделяли многие мили, годы и с десяток жестоких смертей. Кто бы подумал, что она будет скучать по нищенской хижине, сараю-развалюхе и заборам, вечно требовавшим починки? По упрямой корове, от которой не допроситься молока, по упрямому колодцу, в котором не наскрести воды, и по упрямой земле, где буйно растут одни лишь сорняки. По упрямой младшей сестре и по брату тоже. Даже по громадному, туповатому Лэмбу[3] с его шрамами. Шай все бы отдала сейчас, лишь бы снова услышать, как мать костерит ее своим визгливым голосом. В носу защипало, и она громко шмыгнула, а потом вытерла зачесавшиеся от слез глаза истрепанным рукавом. Некогда рыдать о минувшем. В приближающихся пыльных облаках уже можно было различить три темные точки всадников. Шай отшвырнула пустой мешок, кинулась обратно в таверну и…

– Ай! – Она разодрала босую ступню о торчащую шляпку гвоздя и за порог перевалилась, хромая. Жизнь – та еще паскуда, если вы не знали. Даже когда над головой у вас нависли серьезные беды, мелкие неприятности не упустят шанса тяпнуть за палец. Как же она жалела, что не успела прихватить свои сапоги! Просто чтоб сохранить хоть крупицу достоинства. Но чего не было, того не было – в частности, сапог и достоинства; и хоть сотню раз пожелай, но пустые желания правдой не станут – как занудно бубнил Лэмб всякий раз, когда она честила его, мать и свой горький жребий и клялась, что наутро же ноги ее не будет под их крышей.

Вспоминая себя прежнюю, она пожалела, что нельзя как следует врезать той Шай по морде. Впрочем, можно будет попробовать, когда выберется из этой передряги.

Вот только сначала надо разобраться с остальными желающими.

Шай поднялась по лестнице, прихрамывая совсем слегка, но чертыхаясь от всего сердца, и только наверху заметила, что на каждой второй ступеньке остались кровавые отпечатки. Вид блестящей дорожки следов, ведущих прямо к ее ноге, совсем было подкосил ее, но вдруг сквозь пелену паники проступило что-то вроде идеи.

Она пробежала по балкону, не забывая плотно прижимать окровавленную ступню к доскам, и свернула в самую дальнюю пустую комнату. Потом подняла ногу, крепко зажав рану, чтобы остановить кровь, допрыгала обратно до первого дверного проема от лестницы и притаилась в тени.

Жалкие потуги, нечего сказать. Такие же жалкие, как ее босые ноги, крохотный ножик, добыча в две тысячи марок и заветная мечта живой добраться до дома – той самой убогой дыры, из которой она когда-то столь же страстно мечтала выбраться. Едва ли даже такие придурки, как ее преследователи, попадутся на этот трюк. Но что еще она могла сделать?

Когда ставить почти нечего, приходится выбирать рисковые комбинации.

Компанию ей составляло лишь ее собственное дыхание, эхом отдающееся в пустоте, – тяжелые выдохи и рваные вдохи, от которых глотке было почти больно. Так дышат те, кто напуган едва не до усрачки и совершенно не знает, что делать дальше. Она просто не представляла, как ей выкарабкаться. Если все же удастся вернуться на ферму, она каждое утро будет вскакивать с постели и плясать от счастья, на каждый нагоняй матери станет отвечать поцелуем, никогда больше не наорет на сестру и даже Лэмба не будет высмеивать за его трусость. Обещая себе все это, Шай тайком жалела, что она, увы, не из тех, кто держит свои обещания.

Снаружи послышался топот копыт. Она подползла к окну, из которого было видно половину дороги, и посмотрела вниз так осторожно, будто заглядывала в ведро, полное скорпионов.

Вот и они.

На Нири было все то же грязное старое одеяло, перетянутое веревкой на поясе. Сальные волосы торчали во все стороны. В одной руке он держал поводья, а в другой – лук, из которого подстрелил ее коня. Лезвие тяжелого топора у него на ремне было так же тщательно вычищено, как все остальное в его отвратительной внешности было запущено. Додд, низко надвинув на глаза потрепанную шляпу, робко сутулился в седле, как всегда рядом с братом – будто щенок в ожидании трепки. Шай хоть сейчас была бы не прочь отвесить трусливому дураку оплеуху. Для начала. Третьим был сам Джег – сидел осанисто, будто лорд какой, в неизменном красном плаще, длинные замызганные полы которого стекали по крупу мощного жеребца. Он оглядывал здания с голодной ухмылкой; высокая шляпа у него на голове, которая, как он считал, придавала ему шику, слегка покосилась, словно труба погорелого дома.