Смерть - [5]

— А почему не «проживать жизнь»? — спрашивает Аня.

— А потому что «проживать» (вы сами послушайте слово) это же процесс. А процессов мы, как известно, не понимаем. В слове «проживать» есть пункт А (с которого момент начинается) и пункт В — куда этот момент идет. В слове же «испытывать» этого нет.

Это точка. Точка, раскрывшаяся до размеров Вселенной. Или прихожей. И через эту точку идет свет. В котором ты любишь и себя, и другого, и чужого третьего (скажите, почему всё так в жизни троится?). И всё. И никаких «потом». Потому что как только ты спрашиваешь, что потом, наступает смерть. И смерть это как раз линия.

...«Когда ты уйдешь, я умру».

Что за муть?

Когда ты уйдешь — ты умрешь.

Поэтому я и не могу от тебя отлепиться.

И вот мы стоим — перед твоим ночным поездом — в моем собственном коридоре. Где сейчас нет никакой зелени в зеркале. В зеркале отражается стена возле ванной. Стена желтая. Никаких украшений.

— Мне кажется, я тебя больше никогда не увижу.

(Это ты так думаешь. А говоришь: «Все было просто чудесно. До свиданья, Сережа».

Ну или другое какое-то имя. Имя — неважно. Имя — можно и перепутать. Любовь любит переливающиеся имена.)

 

∗∗∗

Есть у меня такая картинка, картонка. Висит на стене.

На картонке, выполненной в серых тонах, среди трав — лежит то ли мальчик, то ли уставшая Жанна д? Арк, то ли рыцарь-недоросток — в доспехах, которые ему велики. И то ли спит, то ли умер. Голова его по-детски зарылась в пучок травы, и шея по-предательски тонкая. А из спины вырастает куст, вроде — крапивы. И лошадь тянет голову из левого края, белая, как туман.

... Уже стоя в прихожей, собрав рюкзак, человек говорит другому: «А еще я тебе сделал подарок».

— Где, где мой подарок? — хищное такое движение рукой. Как у Горлума. («Где моя прелесть?») Второй человек задает вопрос так, как будто, по меньшей мере, он ожидает увидеть брюлик. Но брюлика он не ожидает. Это просто такая манера.

— Ты его потом сам найдешь, — отвечают. — Я хочу тебе сделать приятный сюрприз.

ОК.

Человек (тот, второй, небескорыстный, предполагающий брюлик) как только закрывается дверь, сразу же забывает про свой подарок.

А когда уже собирается спать, садится на покрывало, но сразу вскакивает.

Сначала он думает, что под одеялом змея, но потом понимает, что нет, это что-то другое.

Под покрывалом лежит что-то плоское и прямоугольное. На змею не похоже (да и не шипит).

Откинул покрывало — там картонка. В стиле гризайль, серый мертвый подросток на фоне белесой серой травы: то ли рыцарь, то ли отчаявшаяся Жанна д’Арк, и лошадь тянет свою беловатую морду к кусту крапивы. И трава, и крапива, и лошадь помяты. И рыцарь помят.

А на обратной стороне написано: «Я люблю тебя. Спокойной ночи».

Вопрос: почему так плачет человек, хотя он ни в чем — ровным счетом — не виноват?

Однако он плачет.

Неужели оттого, что теперь — в этой ватной ночной темноте — картонка, с серым помятым рыцарем и надписью, приобретает другой смысл? А именно: что «я любил тебя, я сражался за тебя, я погиб, и все равно говорю тебе спокойной ночи... И лежу теперь в густой траве, в доспехах на вырост, твой надорвавшийся рыцарь, и белая лошадь тянет ко мне свою длинную морду».

Любил, сражался, погиб за тебя и все равно говорю, что «люблю».

В общем, сделали приятный сюрприз.

Спасибо.

 

∗∗∗

У поэта Григория Дашевского существует такое стихотворение, называется «Близнецы». Оно про то, как мы лежали — и с тобой, и с тобой, и с тобою (только сейчас тебя нет уже на этой земле) — в постели. И тыкались друг в друга, как полуслепые кутята. А соседки, наверное, думали, что тут какие-то тайные бурные страсти.

И казалось, что все это будет длиться бесконечно.

Близнецы, еще внутри у фрау,

в темноте смеются и боятся:

«Мы уже не рыбка и не птичка,

времени немного. Что потом?

Вдруг Китай за стенками брюшины?

Вдруг мы девочки? А им нельзя в Китай».

Так женщина говорит мужчине (который ее разворошил, подмял под себя, разломил, как курицу, а потом отпустил, обмяк, лежит прохладный и потный, хочет пить, тяжело дышит):

— Бедный мой мальчик.

И гладит по волосам.

А ведь — действительно «бедный».

Потому что она знает (а кому еще знать это, как ни ей), что ее мужчина не готов умирать.

Что сражаться готов, а умирать — нет. Что смерть для мужчины противоестественна. Что ему там просто не за что уцепиться.

(Сколько мальчишек в детстве погибло, упало с какой-нибудь крыши, соскользнуло под поезд, сгорело в домах, утонуло — только потому, что они искренне считали, что с рожденья бессмертны. Неповзрослевшие женщины так не думают, они осторожней.)

... Мужчина лежит лицом вниз, хочет пить, в туалет, вообще встать — и его охватывает печаль. Он тоже знает, что не умеет умирать, но знает, что умирать придется как раз ему.

«Сначала женщины, старики и дети». Он не старик, не женщина и не ребенок. Их выведут всех, а его оставят. Он сам останется. Он тот, кого спасают последним. Или он последний из тех, кого он сам спасает. Разница невелика.

Поэтому он не встает, не идет в туалет, а лежит под рукой женщины и думает, что он кутенок.

— Бедный мой мальчик! — говорю я своей собаке, которая ни разу не мальчик, потому что сука и у нее течка (я уж сбился со счета, какая). — Глупая моя кошка.