Смерть - [4]

Была церковная, была гражданская, теперь — домашняя.

 

∗∗∗

Уходя уж с погоста, расслабленная покоем и красотой, я спросила у кладбищенских дам (любопытство замучило):

— Почему все же нельзя хоронить мужчину при галстуке? И при чем тут православный канон?

— Покойник в галстуке, — быстро отвечала мне осведомленная моя собеседница, — это как ребенок с пуповиной, обернутой вокруг шеи. Он там воскреснет с удавкой — вы это себе представляете?

О, Господи.

— Усмехайтесь, усмехайтесь, — говорила знающая женщина, — надо же знать, как правильно все это делать, как правильно хоронить. Надо знать такие тонкости! А если вам это не надо, то закиньте тогда покойного на дерево, как в Африке. Если знающим людям не доверять — тогда можно и на дереве. Отпеть по церковному — и на березу. Так хорошо будет? Вот вы б хотели на березу?

В принципе я всегда думала, что журналистов надо хоронить на деревьях. А журналистов — либеральных русофобов — именно что на березах. Так что я промолчала.

Когда мы отлепимся

В коридоре

Воденников Дмитрий  

 

 

Писательница Марта Кетро написала в «Живом журнале», что видит оргазмы своих мужчин. «Оргазм каждого мужчины создавал у меня в голове особую вспышку света и цвета», — говорила она.

... Фиолетовый, розовый, черный, «а еще у одного — красный, будто мозги вынесло на стену (этот мальчик вообще много думал)».

«Остальные ушли во тьму времен со своими фонариками, а я уже много лет смотрю один и тот же кадр».

 

У меня в голове тоже — один и тот же кадр, но я не вижу оргазмов.

Я вижу — коридор.

А за окнами — отразившись в прямоугольном промытом зеркале — яркая загустевшая летняя зелень.

 

∗∗∗

Бывает так: идешь с человеком через весь город, через май, черемуху, липы, через все эти глыбкие подворотни, через Яузу и сталинские дворы, сначала идешь медленно, потом быстрее, быстрее, трешься о воздух, глотаешь пустой солнечно-пасмурный день, все эти речные шлюзы, ограды церквей и неожиданный грубый сиреневый куст, вдруг возникший как воинский обелиск посреди обыкновенного московского двора, — и точно знаешь, что остановиться невозможно и разойтись тоже нельзя. И даже неважно, что вы еще малознакомы.

Все быстрей и быстрей, все смешней и смешнее — и, в конце концов, в последнем кафе, вы вдруг начинаете оба — как подорванные — так сильно смеяться (хотя особого повода нет и никто не сказал ничего смешного) — и вдруг говоришь себе: стоп. И ясно осознаешь, что вот теперь пора расходиться. Идешь домой один, улыбаясь.

Приходишь в квартиру, ложишься одетым на кровать. И чувствуешь изнеможенье.

Это ты кончил головой.

На следующий день — стыд и как будто похмелье.

«После коитуса каждый зверь печален».

Почему-то тебя это не удручает.

Ты ставишь точку. И понимаешь: что это только начало.

 

∗∗∗

Мы тремся друг о друга в постели, как трутся трехмесячные кутята. («Кутёнок» — это щенок, не котенок, так их называют в народе, в южных районах.)

Кто-то, наверное, читая наши публичные письма, будет уверен, что в постели мы выразительны и сексуальны, но это неправда.

... Мужчина, который жил с женщиной 9 лет (потом расстались, а она заболела, тяжело, с онкологией), разговаривает с ней по телефону... Говорить трудно: девятилетняя любовь не рвется, он понимает, что надо ехать и «держать за руку», а он не едет, потому что понимает, что все это неправильно, да и невыносимо, она же знает, что это ненужно, но хочет, чтоб он еще больше мучился и приехал.

Мужчина еще не знает, что встреча все-таки состоится.

И женщина приедет к нему, через год, когда у него уже будут другие отношения, но он не признается, и она скажет: «Расколдуй меня». А он ответит: «Нет».

И тут она резко начнет собирать свои вещи, а выйдя в коридор и натягивая летнюю куртку, станет плакать и кричать неприятным высоким голосом: «Ну неужели так сложно? Может, это в последний раз! Но ведь мне нужно: расколдуй меня, расколдуй — ведь у тебя же никого нет, ты же один, это же не измена, я понимаю, если бы измена...»

И он не сможет сказать, что он не один (впрочем, он никогда и не был один: почему в жизни все, как в трюмо, троится?), хотя это в тот момент будет неважно. С ней всегда все остальное было не важно.

И он расколдует.

Но дело даже не в этом.

А в том, что за все свои телефонные разговоры (очень редкие, к слову сказать) они выработают привычный способ прощанья: после мучительно-смешливых рассказов о том, что в группе, в которой лечат пациентов этим новым серьезным лекарством, все умерли, она говорит:

— Но я поняла — на самом деле смерти нет. Я не боюсь.

И он отвечает ей бодрым голосом (как бы хваля: за то, что поняла, он — ее, с высоты своего просветленья):

— Конечно! Ты все правильно поняла: смерти нет.

Да вот только однажды в установленный срок он скажет свое: «Смерти нет», — доверительным голосом.

А она ответит (после долгой паузы, очень звонко):

— Смерти, конечно, нет, — только она — есть.

И отвечать будет нечего.

Но она обязательно выздоровеет.

 

∗∗∗

— Я вот, Аня, подумал, что самый важный секрет — это научиться испытывать жизнь. Испытывать не в смысле «проверять», а в смысле стоять столбом и понимать, что через тебя эта жизнь идет. Впрочем, почему обязательно стоять... Можно лежать. Но жизнь через тебя все равно идет.