Смерть выдает себя - [13]

Арестованный затряс головой, словно исполнял трансцендентный этюд Листа: «Я!? Валеру!? Это был мой многолетний друг, я любил его как сына…»

— Это был человек, отнявший у вас жену, человек, которого вы ненавидели и которому жаждали отомстить. (Этюд Листа закончен. Седая голова пианиста упала на седую грудь).

— Долго же вы вынашивали свой план, — продолжал Фыфкин. — Узнав, что по соседству с вами живет один несчастный, одержимый какими-то безумными идеями и что по счастливому совпадению — для вас — он является безраздельным хозяином некоего сейфа с токситами, вы решили сойтись с ним. Вы внушили ему мысль, что он велик, что мир падет к его ногам, но для этого надобно вас слушаться и не задавать никаких вопросов. Однажды вы приказали ему принести вам цианистого калию — бедный безумец вам безропотно повиновался. В другой раз, выведав у Пешковича, когда он собирается быть в «Страже», вы дали Загвоздкину ноты с тем, чтобы тот подсунул их редактору; о, вы точно рассчитали время — после ухода вашего, как вы выразились, «сына и друга» Загвоздкину предстояло «предсказать» его гибель, указав на нужную вам ноту, которую — зная, что бедняга не силен в нотной грамоте, вы специально снабдили весьма выразительным примечанием. Кому могло прийти в голову, что вы с намерением поместили ее в таком месте черной планочки…

— Не позорьтесь, грифа, — шепнул Гробокопатель.

— Да, именно, в таком месте черного грифа, которого почти никогда не касаются пальцы виртуоза. Но по вашему злому замыслу палец виртуоза Пешковича все же должен был один раз прижать в этом месте струну. Теперь остался лишь сущий пустяк: перед самым началом концерта удалить скрипача из его комнаты и в его отсутствие в нужной точке струны — нахождение ее для вас, музыканта, не составляло труда — повредить намотку, нанеся при этом на торчащий конец проволочки микроскопическую капельку яда. Понятно — даже чисто психологически понятно — что соблазнителю вашей жены, в ваших глазах дон-жуану первой марки, вы избираете приманкою женщину. Вы заставляете Загвоздкина, это слепое орудие в ваших руках, написать письмо за подписью вашей жертвы какой-нибудь хорошенькой женщине. Не скрою, мне приятно от мысли, что выбор его пал на мою жену. Ничего удивительного, что добрая Дарья Ильинична поспешила на призыв умирающего — это слово в письме повторяется по меньшей мере трижды — ничего удивительного, что и сам «умирающий», когда ему сказали, что его спрашивает женщина, поторопился выйти из комнаты…

— Артистической, Петр Иваныч…

— Да, конечно, артистической — чтобы… ну, не знаю, чтобы надерзить бестактной визитерке, посмевшей беспокоить артиста за минуту перед его выходом на эстраду — заметьте, «эстраду», уважаемый, а не «сцену», как написал загипнотизированный вами молодой человек. Минута проходит, артист возвращается — но сколько струн можно успеть отравить за это время и скольких скрипачей отправить на тот свет. Знаете, профессор Турчак, в этой печальной истории для меня все ясно, кроме одного: как вы могли сказать Загвоздкину, когда вчера, мучимый страшными догадками он пришел к вам — как вы могли сказать ему, что он ничтожество, жалкий маньяк, и это после всего, что вы говорили ему прежде. По мне так эта жестокость есть преступление гораздо большее, нежели то, за которое вас будут судить.

— А для меня в этой истории не все ясно, — говорил Гробокопатель Фыфкину, когда они последними выходили из дома, по которому теперь одиноким привидением бродила лишь старуха с одеялом, накинутым поверх ночной рубашки. — Откуда вы знали, что Турчак, такой прожженный тип, и поверит вам, что вы действительно нашли ту самую струну? Ведь этим он выдал себя с головой.

— А кто говорит, что он мне поверил. Это нервы, это чувствовать надобно. Вот послушай, я скороговорку сочинил: вранье — нервов рванье.