Смерть выдает себя - [10]

Так как лодка Джерома к тому времени уже достигла берегов России, Петр Иваныч понял шутку и, рассмеявшись, спросил: «А собака — это Загвоздкин? Да, Моисей, в этом что-то есть. Изучение скрипки временно откладывается. Едем к Мискину. Моисей, ты бы мог стать сыщиком века, если б не был идиотом.»

Столь своеобразная похвала, очевидно, пришлась Гробокопателю по вкусу. Во всяком случае, окрыленный успехом своих дневных и, надо думать, — принимая в расчет кипу макулатуры, в которой ему пришлось покопаться — ночных изысканий, он вдруг совершенно ошарашил Петра Иваныча тем, что догадался сличить поддельное письмо Пешковича с адресом, написанным рукой «собаки» Загвоздкина.

— Нет, вы видите, вы видите! Даже на четверть не надо быть графологом, чтобы признать полную их идентичность.

Фыфкин молчал, втайне кляня себя за недогадливость.

— Нет, все равно, — сказал он, после минутного колебания, — Загвоздкин не убежит. Федя при нем?

— Неотлучно.

— Не убежит, — повторил Фыфкин. — Прежде к Мискину.

С Мискиным у Фыфкина был разговор короткий. Показав редактору пожелтевший от времени номер «Тамбовского Фигаро», а также высказав свое мнение о причинах странной благотворительности «Стража» по отношению к Пешковичу (шантаж), Фыфкин попросил Савву Олегыча «рассказать все без утайки, поскольку дело принимает серьезный оборот.» — «Я ведь сразу догадался, что вы — врач», — самодовольно добавил он, наслаждаясь незавидным положением, в котором оказался «этот бреттер», — Петр Иваныч забыл, что не кто другой, как он был инициатором дуэли. Мискин, видя, что дело пахнет керосином и лучшее — это сдаться на милость победителя (и супруга «райского яблочка») — открыл тайну смерти своей сестры, а заодно и ту печальную роль, которую сыграли в ней Пешкович и он сам. Собственно, участие скрипача ограничивалось лишь двумя поступками, из коих ни один не подпадал под действие уложения о наказаниях: Турчак, урожденная Мискина, была им соблазнена и оплодотворена (было бы даже как-то нелепо разграничивать эти два деяния, если бы последнее — а никак не первое — не явилось причиной трагического исхода). Далее имели место — в хронологическом порядке: уход от мужа, отъезд в сопровождении Пешковича в Пермь к брату, настоятельные просьбы незадачливых любовников «сделать им аборт», наконец, удаление братом у сестры «запретного» плода и, как результат, смерть. «О, как я не хотел приниматься за это, но они умоляли меня, даже повели на спиритический сеанс, где дух нашей матери заклинал меня совершить это.»

— Э, — сказали мы с Петром Иванычем, — так вот откуда у вас эта особенная страсть к спиритизму.

Похоронив сестру, сестроубийца дал себе слово прекратить занятия медициной и остаток жизни — а оставалось немало — провести в заботах об общественной пользе. Кое-какая недвижимость, доставшаяся ему от покойной, на которую ее бывший супруг не мог претендовать («в силу целого ряда обстоятельств, распутывать которые вы мне позволите не распутывать») по своем превращении в движимость дала ему возможность основать то, что отныне стало делом его жизни — общественно-литературно-религиозную газету «Сторож» («Но почему именно здесь, в этом городе?» — «Да глупая сентиментальность»). С зятем его ничего не связывало — о смерти сестры-жены он что-то наплел, тем более, что в Перми дело удалось замять, и все было бы как было (это чтобы не сказать «прекрасно»), если бы истинный виновник «Кокочкиной» смерти вдруг, спустя уже несколько лет, не явился к редактору душеспасительной газеты и, пригрозив разоблачением, что повлекло бы, без сомнения, общественную смерть Саввы Олегыча, не потребовал бы своей доли доходов в качестве платы за молчание.

— Но вы понимаете, что у следствия есть все основания…

— О, не говорите, прошу вас, вы думаете я следствия боюсь? Я другого боюсь: я… я ведь желал его смерти, — и Мискин разразился неподдельными, так сказать.

— На Фотиевскую! — крикнул поддельный кучер настоящему, как только Петр Иваныч занял свое место в бричке, дожидавшейся его у дверей редакции.

— Постой, постой, братец, — проговорил Петр Иваныч, хватаясь за поручни, так как бричку сильно тряхнуло, и, обращаясь к Гробокопателю, спросил: «Зачем же нам на Фотиевскую?»

— Я думаю, что сейчас самое время побеседовать с Загвоздкиным. Против него матерьяльчик поднабрался.

— Ну и я так думаю. А что, он тоже на Фотиевской живет?

— А кто еще? — осведомился Гробокопатель, втайне дивясь на шефа, даже не удосужевшегося прочитать загвоздкинскую писульку с адресом.

— Как кто? Турчак… Да, Моисей, если все так и дальше ладно будет, то к вечеру мы убийцу того-с.

— Полагаю, что им окажется не Мискин.

— Я тоже так полагаю, хотя… хотя кой-кого он все-таки убил. — И Фыфкин рассказал то, о чем нам уже известно, а во второй раз одно и то же слушать — да и пересказывать — что подогретый бифштекс есть.

— Тпррр, — затормозил извозчик. — Приехали, барин.

— Да они и впрямь соседи, — проговорил Петр Иваныч, спрыгивая с подножки. — Супротив друг дружки живут.

Но не успел он сделать и двух шагов в направлении нужного ему крыльца (Загвоздкин жил в одноэтажном деревянном домике с крылечком, изукрашенным неизвестным народным умельцем — мастером деревянных петушков) как из-под ступенек выбежала какая-то человеческая бессмыслица в долгополой шинели и котелке (!!!), который, впрочем, тут же был почтительно ею снят с головы. Низко кланяясь — обычно после этого следовало: «Па-а-дайте жертве японского милитаризма…» — ряженый забалаболкал: «Ваше благородия, Петр Иваныч, три дня не емши, не пимши и, простите, в отхожем месте не бывамши. Дайте передыху».