Смерть Вронского - [23]

— Врешь, сукин сын! Это были не они! Я тебя пристрелю, гад кровожадный! — Петрицкий вскинул на Осипова большой тяжелый револьвер.

— Ах ты педрило! — оскалился ему в лицо Кирилл Кириллович, однако Петрицкий не опускал револьвера. — Скажи своему графу, Иуда проклятый, скажи сербам, которые платят тебе, так же как и мне, что Русь-матушка велика и у нее такое большое сердце, что она способна проглотить любую обиду и любое предательство. Но только проглотить-то она проглотит, а забыть не забудет! Никогда! Запомни это, Петрицкий!

— Убери револьвер, Петрицкий! Кирилл, брось оружие и убирайся отсюда подальше, пока я не приказал подвесить тебя за ноги, ей-богу!

Кирилл Кириллович Осипов отшвырнул автомат и бросился на землю, он целовал ее, гладил, прижимался к ней то одной, то другой щекой, охваченный патетическими чувствами, размашисто осенял себя крестным знамением и, словно в трансе, твердил: «Во веки веков полнись счастьем, земля моя родная!»

Даже позже, гораздо позже, Вронский никак не мог забыть ни этой ссоры, ни сцены гибели пленных, семерых двадцатилетних парней в форме хорватского народного ополчения (на пилотках и рукавах у них были нашивки с изображением фрагмента древнего хорватского герба — красно-белого шахматного поля, и у каждого на шее четки с дешевым оловянным крестиком), с оружием, которое они, по их собственному признанию, сами купили на заработанные в Германии деньги, «чтобы было чем сражаться», как простодушно объяснил один из них. «Сражаться? За что сражаться?» — допытывался узбек, но другой пленный столь же простодушно отвечал, что они просто защищаются! «Мы защищаем наш Вуковар, вот!» — да, именно так сказал кто-то из них.

Вронский приказал Петрицкому передать военнопленных, как это и полагалось, представителям югославской армии. Но те тут же (словно речь шла не о людях, а о бройлерах в клетках) переправили их четникам из Сремского Лаза.

Та часть города, которая находилась в руках сербов, подверглась сильному разрушению, среди немногих уцелевших зданий была пекарня некоего Джордже Райшича, именно туда, в пекарню, их, связанных, и отвели под крики и улюлюканье. Им приказали раздеться догола, уже наступила ночь, в пекарне горело аварийное освещение — потрескивающие ацетиленовые лампы (во всем городе еще с лета не было электричества), потом их заставили встать на колени на некотором расстоянии один от другого, и еще много-много секунд, остававшихся до их смерти, они стояли так на коленях, в холодных липких лужах крови, которая леденила им ноги, а помещение это уже было не пекарней, а камерой пыток и местом казни, они поняли это, увидев пробитые пулями и окровавленные доски для раскатки теста, свисавшую с потолка петлю и беспорядочно валяющуюся по полу разрозненную обувь предыдущей партии смертников. Поняли они это в последний час, потому что семеро с ножами, длинными, тонкими ножами убийц, — и это они тоже успели увидеть, — уже зашли им за спины.

Тот из пленных, кому последнему, словно курице, перережут горло, в этот момент, совершенно случайно подняв уже начавший тяжелеть взгляд с еще сухого, не окровавленного ножа, заметил, что снаружи ночь и что через одно из открытых окон бывшей пекарни в помещение вползает похожий на кудель клок серого тумана.

И он, тот несчастный, который будет зарезан последним, проследил сейчас, последний раз в жизни поворачивая голову, как этот клок тумана осторожно, казалось крадучись, проникает в эту комнату смерти, скользит по изрешеченным пулями и окровавленным доскам для теста, по свисающей с потолка петле, по разбросанным башмакам тех, чья жизнь уже оборвалась, оборвалась именно здесь, как он льется над головами только что зарезанных, которые теперь лежат лицом вниз на каменном полу, все еще хрипя и захлебываясь в собственной густой крови и розовой пене, и тех из них, кто, выкатив от боли огромные, размером с грецкий орех, глаза, пытаются в смертельной судороге обеими руками зажать под подбородком перерезанное горло, но это приводит лишь к тому, что голова все дальше и неестественнее, как-то криво, откидывается в сторону от обнаженного и испачканного землей переплетения жил, мышц и нервов. Этот последний из обреченных на смерть следил за тем, как клок тумана ползет дальше, делаясь все тоньше и белее: «Куда это он? Куда плывет?» — задавал он себе вопрос даже в предсмертном хрипе, пока глазами, вываливающимися из орбит от пронзающей его сверлящей боли, не увидел, как туман обвивает возбужденные лица убийц… как завивается он вокруг головы того, кто сейчас убивает его.

И так же как среди величественной Божьей природы многие живые создания в последний миг своего бытия вдруг подают голос и издают звуки, в которых, кажется, сконцентрирована вся их вера в жизнь, так что крик, исходящий из горла, звенит как устремленная к небу хвала безупречной логике и справедливости жизни, так и в тесной пекарне среди конвульсий и стонов еще живых мертвецов прозвучал обезображенный хрипом голос того, кто дольше всех оставался живым, и теперь уже без всякого выражения, совсем спокойно спросил своего убийцу, который довершал свое страшное дело: «…за что — ведь вы, сербы, и так всей страной командовали…»