Смерть Вронского - [21]

И снова видел Вронский колонны людей с имуществом, набитым в пластиковые пакеты, куда еще вчера утром они клали лишь купленные в лавке свежие газеты и сигареты, потому что ничего другого они никогда и не покупали, все было свое, собственное: сами и хлеб месили, и бочки вином наполняли, и молоко доили, и скотину на мясо кололи, а в полях у них и овес родился, и кукуруза росла, и овощи зрели, и арбузы наливались сладостью, а теперь он видел, как они шли — тихо, покорно, растянувшись по всей Бараний, через поля и сады, луга и пастбища, через заросли осоки в низинах, через виноградники и леса, зачастую полуодетые и босые, спасаясь бегством, извилистыми дорогами продвигаясь в изгнание и думая об оставленных яблоневых и грушевых деревьях, об абрикосовых и сливовых садах, уже сейчас скучая по своей мальвазии и розолии (а ведь это только начало пути!), по привычке беспокоясь о капусте, луке и перце в огороде, вспоминая о брошенной работе: бочары о бочках, возчики угля об угле, каменщики о камнях, дровосеки о телегах с дровами, дубильщики о кожах, лодочники о реке и плоскодонках, и все они уже сейчас скучали по мальвазии и розолии (а ведь это только начало пути!), навсегда исчезая в туманном свете вечерней зари.

Граф отметил, что чем ближе подходили они к Вуковару, тем плотнее становилось кольцо окружения. Как-то раз, готовясь к ночлегу в брошенном доме, еще недавно принадлежавшем хорватам, который завтра, перед тем как уходить, им предстояло облить мазутом и поджечь, Вронский на аккуратно покрытом кружевной салфеткой телевизоре, который больше не мог принимать хорватские программы, увидел стоящую в окружении бумажных роз картинку с изображением какого-то святого. Дрожащей рукой он извлек ее из шуршащих объятий бумажных цветов и принялся внимательно рассматривать. «Если я оставлю ее здесь, — подумал граф, — она сгорит вместе с домом». И только он собрался спрятать ее в карман, как из глубин памяти послышался голос мужа Анны, всегда хладнокровного, уравновешенного и надежного, который, так же как и раньше, спокойно, без какого-либо волнения, произнес фразу, которую Анна потом много раз повторяла, повторяла всегда, когда у нее было тяжело на душе: «Мы спасены через Христа, который страдал за нас. Мы спасены верой». И Вронский вернул изображение святого назад, в окружение красных бумажных роз.

В тот же вечер его товарищи по эскадрону обнаружили, что недоступным стало не только хорватское телевидение, не были слышны больше и хорватские радиостанции! Ни один из больших радиоприемников, найденных ими аккуратно стоящими на своих местах в других брошенных домах, не ловил хорватского радио.

Наутро они двинулись дальше, оставив за собой объятый пламенем дом.

В ушах Вронского еще долго звучал угрожающий голос югославского солдата, повторявшего один и тот же вопрос: «Кто бросил гранату со слезоточивым газом?», обращенный к перепугано молчавшим крестьянам, хотя солдат и сам видел, что гранату в крестьян бросили с танков, укрытых в грушевом саду, его же товарищи по оружию.

Алексей Кириллович сел в военный джип, не поднимая глаз, приказал:

— Гони!

И водитель, подчиняясь команде, через густое облако танковых выхлопных газов, мимо горящих здании, бросавших яркий отсвет пламени на утомленное, плохо выбритое лицо отдавшего приказ, рванул вперед, в сторону расположения главных армейских сил.

Теперь уже и хорваты начали вооружаться, кто как мог.

Только что прибывший пехотный батальон Югославской народной армии перекрыл шоссе, которое через Богдановац вело на Вуковар, и солдаты подожгли дома по обе стороны дороги, которая до последних дней связывала защитников города с Хорватией.

Впервые столкнувшись с поджогом домов и амбаров, Вронский строго, как он это умел, пытался остановить солдат, взывая к их разуму. Он кричал: «Это бессмысленно! Так поступают только дикари и сумасшедшие! Зачем уничтожать то, что враг бросил и что уже стало нашим!» Но и сам забрызганный мазутом, он, несмотря на аристократизм, решительность и здравый смысл, выглядел здесь глупо и трагикомично. Он, воспитанник санкт-петербургского Пажеского корпуса, он, флигель-адъютант из круга богатых столичных аристократов, он, граф Вронский, в ответ услышал назидательную тираду, которая привела его в замешательство и показала, насколько он, оказывается, не понимает окружавших его людей: «Неужели вы считаете нас такими же, какими были солдаты коммунистической, югославской армии Тито? Такими же, как те, кто укреплял «братство и единство народов и народностей Югославии»? Мы — честные сербские националисты, патриоты, мы собрались здесь со всех концов страны, чтобы смести с лица своей земли все чужое, приобретенное и построенное незаконно. Это следует хорошо запомнить всем раз и навсегда». При этом он тут же с недоумением видел, как эти же самые люди выносят из домов все, что там было: бытовые приборы, пианино, шторы, ковры, одеяла, унитазы и даже просто сиденья — и пластмассовые, и деревянные, бочки, наколотые дрова, стенные часы и большие зеркала, и все это запихивали в машины и самым коротким путем, не мешкая, увозили за Дунай, в Сербию. А после того как он спросил у кого-то, почему в некоторых домах телевизоры тщательно накрыты большими чистыми наволочками от подушек, и услышал в ответ, что идиоты хозяева надеялись вернуться в свои дома и думали таким образом сберечь свое имущество, задавать вопросы ему больше не хотелось.