Смерть в «Ла Фениче» - [78]

Хотя ее сигарета все еще дымилась на краю пепельницы, она потянулась за пачкой, потом, передумав, подтолкнула ее угол пальцем, потом опять, так что всякий раз пачка поворачивалась точно на четверть оборота.

— Может, на этом остановимся? — спросила она безразличным тоном. — Я не люблю играть в кошки-мышки, да и вы играете неважно.

За годы и годы он видел это уже столько раз, что сбился со счета, — как человек доходит до той крайней точки, за которой хода нет, за которой ему волей-неволей придется сказать правду. Как осажденный город — сначала передовой отряд защитников чуть подается назад, потом — первое отступление, первая уступка наступающему врагу. Дальше, в зависимости от упорства защитников, стремительный натиск может обернуться длительной осадой, когда нападающие рискуют увязнуть среди флешей и бастионов; обороняющиеся могут устроить вылазку, а могут и не устроить. Но начало всегда одно и то же — устало, словно освобождаясь, человек сбрасывает с себя броню лжи, с тем чтобы потом, в финале, распахнуть ворота своей крепости перед силами правды.

— Это не были витамины. Вы же сами знаете, верно? — спросила она.

Он кивнул.

— А знаете, что это было?

— Нет, точно не знаю. Но полагаю, какой-то антибиотик. Не знаю, какой именно, но, по-моему, это не так уж и важно.

— Совсем не важно. — Она посмотрела на него, губы чуть улыбались, а вся боль собралась в одну точку — в глаза. — Нетилмицин. По-моему, у вас в Италии он продается под таким названием. Рецепт был заполнен на аптеку Риттера, что в трех кварталах от входа в зоопарк. Так что можете не утруждать себя поисками.

— А что вы сказали мужу?

— Как и вам — что это В-двенадцать.

— Сколько инъекций вы ему сделали?

— Шесть — через каждые шесть дней.

— Через какое время он начал замечать результаты?

— Через несколько недель. Тогда мы с ним редко разговаривали, но он все еще видел во мне своего лечащего врача, так что сначала пожаловался на утомление именно мне. А потом спросил, что у него со слухом.

— И что вы ему ответили?

— Напомнила о его возрасте, а потом сказала, что это может быть такое временное побочное действие витамина. Что было глупо. Дома полно медицинской литературы, ему ничего не стоило пойти и проверить.

— А он проверил?

— Нет, нет, не стал. Он доверял мне. Я была его личным врачом, понимаете?

— Тогда откуда он узнал? Или — почему что-то заподозрил?

— Он зашел к Эриху проконсультироваться. Вам это известно — не то вы бы сейчас тут не сидели и не задавали вопросы. И уже здесь он завел себе слуховой аппарат в виде очков, так что я поняла, — он побывал и у другого врача. Когда я предложила сделать очередной укол, он отказался. К тому времени он, конечно, все уже знал, но не представляю, откуда. От другого врача? — спросила она.

Он снова кивнул. И опять она улыбнулась той же горестной улыбкой.

— Что было дальше, синьора?

— Мы приехали сюда как раз посредине курса инъекций. Знаете, я ведь сделала ему последний укол в этой самой комнате. Может быть, он уже все знал, но отказывался в это поверить. — Закрыв глаза, она вытерла их тыльной стороной ладони. — Это ведь сразу не поймешь — догадался человек или еще нет.

— Когда вам стало совершенно ясно, что он все знает?

— Наверное, недели две тому назад. Кстати сказать, меня удивило, как долго он ничего не понимал. Наверное, оттого, что мы очень любили друг друга. — С этими словами она снова взглянула на него. — Он знал, как я его люблю. И не верил, что я способна причинить ему… такое, — она горько усмехнулась. — Порой, уже начав этот курс, я и сама в это не верила, стоило только вспомнить, как же я его любила.

— Когда именно вы поняли, что ваш муж знает, что за препарат вы ему вводите?

— Как-то вечером я сидела здесь одна и читала. На репетиции я в тот день не пошла. Слишком это было мучительно — слышать фальшивые аккорды, видеть слишком поспешные или, наоборот, запаздывающие выходы, — и сознавать, что все это сделала я, — все равно как если бы я выхватила палочку у него из рук и принялась ею без толку размахивать в воздухе. — Она умолкла, будто вслушиваясь в диссонансные звуки тех репетиций. — Я сидела тут и читала, вернее, пыталась читать, и тут услышала… — Она повернула голову, словно актриса, произносящая реплику в сторону перед битком набитым залом. — Господи, ведь никак не обойтись без этого слова, правда? — И снова обратилась к нему. — Он пришел рано — вернулся из театра раньше обычного. Я услышала, как он прошел через холл и открыл эту дверь. В пальто и с партитурой «Травиаты» в руках. Одна из самых его любимых опер. Как он любил ею дирижировать! Он вошел и встал, вон там, — она указала на место, где теперь уже никто не стоял. — Посмотрел на меня и спросил: «Это ты сделала, да?»— Она продолжала молча смотреть на дверь, словно ждала, что вот сейчас оттуда донесутся эти слова.

— Вы ему ответили?

— Я не могла поступить иначе, правда же? — спросила она в ответ, голосом спокойным и осмысленным, — Да, я сказала ему, что это сделала я.

— И что же он?

— Вышел. Не из дому, нет, — из комнаты. И после этого мы ухитрялись не видеться — до самой премьеры.