Смерть в гриме - [13]

Тема зла восторжествовала в литературе так же давно, как давно она не была новой. Убеждать же решительно было некого. Ни от кого из присутствующих ничего не зависело, и большинство были и так согласны. Глеб так же, как и Попович, не мог себе представить, чтобы когда-нибудь описал добро и счастье. А Вика видела достоинство своего проекта не в его осуществлении, до которого ей не было дела.

Она так возбужденно и волнуясь о нем говорила оттого, что ей только что было хорошо говорить с Генрихом, которого она по литинститутской привычке называла Генкой. Он у нее преподавал, и в группе установились простые, свойские отношения злоумышленников (они злоумышляли на советскую литературу).

И оттого, что у нее на столе дома лежала почти конченная повесть, совсем немного еще осталось, но никто здесь про это не знает, но за которую ей немного лень приниматься, но которая будет еще лучше, чем предыдущие. И оттого, что ей это лень.

У нее книга. Которая у нее выходит, в которую она не успеет повесть. А как ей хотелось всегда к столу, когда никто бы не подумал, что у нее будет книга. Когда приехала из своего Фрунзе с несколькими стихотворениями, и потом, когда все-таки поступила в Лит, и еще потом, когда уже были эти тексты, а все косились на ее стиль, никто бы не мог. Вот отчего.

Но еще и оттого, что пока у всех все устраивается, а у всех ведь устраивается, да? все отдаляются, занимаясь своими делами. И ей немного жаль того времени, когда ни у кого ничего не было (ей немного повезло, что она совсем чуть-чуть застала, не то что Вадим или Генрих, который еще старше), но все собирались и вместе обсуждали. И от этого тоже. Оттого, что ей было радостно чувствовать себя равной среди давно знаменитых, которые ей ничего не должны, а она им.

Не так в одном толстом журнале, куда она приходит и где ее выбрали, чтобы можно было не печатать Глеба, например. (Она чувствовала даже что-то вроде вины, и от этого ей тоже хотелось предпринять что-нибудь вместе.) И давали ей это постоянно понять, что не могут же они совсем оставаться в стороне. Так уж лучше уж она, у которой больше похоже на литературу.

Глеб раздражался и восставал оттого, что с Поповичем и Вадимом говорила предшествующая и чуждая генерация, уже добившаяся успеха. И именно благодаря тем описаниям, за которые их когда-то преследовали, а теперь всюду приглашают. Тот старый андеграунд, в котором он никогда из-за возраста не был и который не хотел уважать.

Оттого, что, пока не пройдет их новизна, для его, Глеба, новизны места не будет. Оттого, что не хотел ждать. Оттого, наконец, что их называют его учителями, а он их не читал, а сам пришел к тому же, и еще лучше. И оттого, что они для него все советская литература, по недоразумению оказавшаяся в подполье. Но всего этого так прямо сказать не мог, а приходится смягчать, растворять раздражение среди слов «дискурс», «инфраструктура» и "радикальный стиль". И от этого тоже.

Жене Поповичу было приятно повторить то, что он всегда говорил о том, что всегда писал, и что когда-то казалось диким и неприличным самым его близким людям. Так что сам начинал сомневаться, что с ним все в порядке. В один рассказ он включил про то, что его произведения нельзя давать молодым женщинам и детям. Но почему он должен кому-то что-то давать. И дети не читают ни Пруста, ни Кафку. Но решил, что идет особой дорогой, и перестал обращать. Он им даже благодарен.

Одобри его первые несмелые опыты, напечатай их, но этого не могло произойти в этой стране, и не пошел бы он дальше. Но ему стало тогда все…, в смысле все равно, просто стал спокойно… Нет, и жена, и особенно родители, и все — ему говорили. Спасло только упрямство. А наступило время, о котором, кажется, всегда знал, а он уже все написал.

Его очень оживили первые публичные выступлениях. Но оказалось, что все равно не готов к таким нападениям. У него и с ладоней сначала текло, потому что же не ожидал. Он-то думал, они обрадуются свободе, а они говорят: безнравственно. Тогда он решил, что это его прошлые и будущие персонажи, даже интересно. А потом и это прошло. Предложили программу на телевидении, печатают интервью с ним, как будто что-то новое. А он и всегда про это говорил. Когда им отвечает, то незаметно смеется, как легко прослыть революционером в этой стране, где ничего не знают. Вот отчего. Оттого, что не думал же он прославиться, описав, как мужчина в известные моменты пачкает штаны. Он не ради штанов, за которыми для него много чего прячется, а оказывается, все только на штаны и.

Димка захотел его поддержать только оттого, что посчитал, что один Евгений здесь по-настоящему пережил то, о чем говорит. Немного зная его историю, сочувствовал ему и любил его, как только мог любить кого-нибудь и кому-нибудь сочувствовать.

Говорить и прислушиваться для Вадима были занятия, в которых он был одинаковый профессионал. Он занимался ими профессионально. Ему нравилось выдерживать стиль беседы или человека. Не умея быть подолгу чьим-то союзником, он был союзником влиятельным. Внимательно всегда с удовольствием наблюдал за часто смущающим влиянием, которое оказывает не только на оппонентов, но и на тех, на чьей стороне. Сегодня ему захотелось поддержать Евгения.