Смерть в гриме - [10]

Вот хорошо, что Вы приехали, говорила Галина Георгиевна, открыв мне, как будто не ждала и случайность. Как будто это я сам. Как раз познакомитесь, Галя, моя дочка, я Вам про нее рассказывала. А я подумал: одинаковые. Да, я помню, сказал я. Она вышла с матерью меня встречать, и волей-неволей ей пришлось протянуть мне руку. По-латыни, подумал я. С особенным удовольствием, как всегда в таких случаях, пожал ее гладкокожую, скользящую, вялую. У меня тоже очень маленькая. Хотя, вероятно, предупреждена, но все равно испугалась, как все люди тривиальны и предсказуемы. Откинувшись телом, чтобы удобнее, и свесив голову на грудь, разглядывал с наслаждением. Я ведь каждый раз напрасно жду, чтобы кто-нибудь удивил и отнесся иначе. Все равно же привыкнут и перестанут обращать. Но Руслану однажды удалось, в его взгляде только искреннее равнодушие и притворный интерес. Иди, покажи ему, что у тебя есть, велела мама Галя, — ему будет очень интересно. Она послушно повернулась и пошла к себе, а я за ней. А потом мне уже казалось, что он меня предпочитает из всех.

В ее по-девичьи обставленной комнатке — кушетка, шкаф для одежды, древний магнитофон на стуле у окна. Еще пара стульев в разных местах, кресло. Справа от окна — секретер без стекол с книгами, то одна, то другая упадет, а она ее подбирает. С открытой крышкой, заваленной тоже книгами, исписанными листочками, кассетами, из которой выкапывала с неуместившимися. Стены увешаны и обклеены плотно. Слишком темные, непрофессионал, сама, что ли. Вместо битлов и «Нирваны» — сцены из перформансов. Виктор Харитонов (живопись, голова в красном, растрепанном пламени) и Евгений Ерофеев, еще молодой, в обнимку с сыном (снимок). Афиши и объявления о выступлениях. Или лекциях. О Прусте и постструктуралистах. Самое нарядное — о маркизе де Саде.

Она меня то близко подводила, объясняя, что там происходит, то отбегала, хватая за руку, чтобы я издали посмотрел, тащила за собой с восторгом. Потому что удобнее. Хотя я и так узнавал, я же бывал на них всех. Правда, еще потом мне стало казаться, что притворным было равнодушие, а на самом деле он любит всякие отклонения и старается ими себя окружать. Зацепившись за что-то на полу, чуть не упал, кажется, паркетина отошла. И это меня несколько разочаровало. Как и все, очень быстро привыкла ко мне и уже не чувствовала скованности. Когда отбегала со мной от фотографий, худые, тоненькие бедра тряслись.

Она тоже очень небольшого роста, как и ее мама, со вздернутым и одновременно с приплюснутой, в смысле — распластанной переносицей. Зато кожа очень гладкая и розовая, как будто горит изнутри, а рот тоже румяный и слегка припухший. Две пуговицы на рубашке вверху расстегнулись, джинсы обтягивают крошечный круглый задик. Маленький, серебряный, вероятно, нагретый между показывался и сверкал. Как и все девушки того возраста, когда они хотят показать, что многое знают, читали или видели и во всем этом разбираются, она мне рассказывала очень подробно о концептуалистах и постмодернистах, тщательно произнося нравящиеся термины, а я вежливо слушал. А еще и еще потом стал задумываться, отчего это так с ним, словно бы в нем самом чего-то не хватает или что-то лишнее. Так что мое к нему отношение всегда было сложным. В них звучало что-то нереальное, почти неземное, не относящееся к жизни вокруг нее.

Постепенно оказывалось, что она их всех хорошо знает, встречалась, сидела рядом или разговаривала раз, два раза. Она пыталась мне их описать. Как будто я их и так не встречал каждый день. Как кто выглядит или на кого похож, в смысле дать их портреты. Я подумал, что она, может быть, ведет дневник, было бы интересно, или ее стихи. С кем общается, дружит, то есть разные подробности личной жизни, которые она тоже очень хорошо помнила, случайно оброненное слово, замечание, шутку или каламбур. Или рисует. Один — на лысеющего дон Кихота, если бы дон Кихот был румян и говорливее, чем у Сервантеса. А другой — на гладкоголовую фарфоровую статуэтку. Я подумал, что это чисто женское сравнение. Сервантеса она тоже читала. Только зубы очень плохие, в разные стороны, она показала. Они ее восхищали, потому что были свободными людьми. Мне было не по себе, немного неприятно.

Как они одевались, вели себя, обращались друг к другу по имени-отчеству. Приходили всегда с опозданием, а держались особняком и только друг с другом. Потому что в их среду ведь очень же трудно всегда попасть. Их долгополые ши и пузыри га, тельня и толсто и разные шля на стареющих мужчинах и сопровождающих горбоносых девушках. Но особенно, конечно, их бы бе, которую они вместе выдержали, представляете? Их же раньше не печатали, запрещали, преследовали там вызывали. Я не представлял. Поэтому теперь, наоборот, ничего без них не обходится, приглашают всюду и денег много. Потому что у них цель была. Я кивнул. Мне это все было неинтересно, я это и без нее знал. Когда фотографии на стенах закончились и она присела, чтобы показать из пакета, острый угол коротких волос на лицо, а она его отбрасывает; я сидел с ней рядом.

А когда у них денег совсем не было, даже на еду, то есть есть было нечего, то ездили по знакомым, чтобы пообедать или поужинать, у них все было расписано. Я подумал: они ездили пожинать. Которые в данный момент более обеспечены. Или воо