Смерть в Баденвейлере - [2]

Вот уже больше ста лет прошло с тех пор, как в вагоне для устриц в Москву привезли тело Чехова. Российскую публику в бесконечной ее печали о смерти всеми обожаемого сорокачетырехлетнего писателя этот устричный вагон не то что возмутил, а, если верить дневникам и письмам тех дней… как бы смутил, почти что обидел: Чехов… в вагоне для устриц… понятно – прогрессивно, гигиенично… но как-то… неудобно, неловко, что ли. Да и похороны, собравшие толпы людей, какие-то странные оказались, виной чему, считали очевидцы, была тогдашняя поп-звезда беллетристики по имени Максим Горький. Этот появился в таком затейливом одеянии – сапоги бутылками, какая-то немыслимая шляпа, – что все только на него и пялились. После похорон будущий альбатрос революции устно и письменно возмущался мещанами, которые-де интересовались не Чеховым, а только его, Горького, шляпой, в каковой, с его точки зрения, не было ничего уж такого… Бедный Чехов, всю свою жизнь он стремился к нормальности, упорядоченности, пристойности жизни и как мог гнал из нее все, что так замечательно описывал, – все странное, эксцентричное, преувеличенное и экстравагантное. Но оно, это странное, это преувеличенное, эти Пищики, эти Епиходовы, все теснее протискивалось к дому Чехова, особенно в последние годы, а потом – смерть в Баденвейлере, вагон для устриц, похороны с шутовским Горьким…

Конечно, бесконечно печально, когда сорокачетырехлетний писатель в расцвете таланта и в зените честно заработанных этим талантом богатства и славы умирает в каком-то там Баденвейлере. Сколько еще мог бы он написать, сколько пьес, рассказов, может быть, даже безнадежно мечтавшийся роман!? Стоп, сколько же можно!? Академическое собрание Чехова состоит из тридцати томов, в том числе двенадцати томов писем. У такого как я малопишущего сочинителя эти цифры вызывают священный трепет. Думаешь пристыженно: «Чехов был гений и работник, а ты воробьиным образом чирикнешь пару раз с ветки, да и ну плескаться по лужам». «Чехов был смертельно болен, знал это и торопился успеть, поэтому так много и написал», – ты пытаешься защититься, но внутренний голос ядовито парирует: «Толстой жил бесконечно, а написал еще больше, хоть был граф и помещик, а ты кто?» Словом, если вам выпало счастье родиться русским писателем, да и читателем тоже, то жизнь Чехова или Пушкина, или Толстого становится для вас своего рода внутренней мифологией, как всякая мифология ничего не объясняющей, ничему не учащей, ничем не помогающей, но определяющей контуры вашего мира.

Какой смысл в постоянно осмеиваемых снобами юбилеях, этих календарных имитатах исчезающей культурной памяти? Зачем нужны они, на что годны, если вывести за скобки экономическое процветание и международную известность городка Баденвейлер, неподалеку от Фрайбурга, на самой немецко-швейцарской границе, чего я ему, впрочем, от всего сердца желаю? Вспоминание? Вспоминание чего? Написанное Чеховым не нуждается в календарных напоминаниях: его проза есть и всегда будет, пока существуют русская речь и Россия (что означает, я надеюсь, вечно); его пьесы тоже есть и тоже всегда будут, пока существуют режиссеры, своим основным художественным средством полагающие переодевание героев классических пьес в военные шинели или кожаные куртки (что означает, я опасаюсь, еще дольше). Наверное, все-таки можно считать юбилейные беснования до какой-то степени себя оправдавшими, если бы хоть кому-то удалось вспомнить человека по имени Антон Чехов – сорокачетырехлетнего писателя, так мало жившего и так много успевшего, уехавшего в Германию умирать и вернувшегося домой в вагоне для устриц. Не для него – ему, скорее всего, все равно, помним мы его или нет. Это нам самим стоило бы время от времени высвечивать контуры нашего мира. А иначе мы его потеряем, если уже не.