Смерть у стеклянной струи - [103]

— Это личное, — сказал он, и Галя не удержалась от нервного смешка. Владимир говорил так, будто все другое — письма, черновики, фотокарточки, содержимое книжных полок и карманов одежды — было общественным. Морской с просительной интонацией продолжил: — Просто четверостишие. Письмо к дочери. Она уезжает…

Егоров забрал бумагу, буркнув осуждающее: «Не положено!», а Галочка насторожилась. Морской, внимательно глядя в глаза жене, произнес нараспев:

Поскорей приезжай!

Стонут струны гитары,

И как будто я слышу мурчанье кота.

Для чего только есть на земле Сыктывкары

И какая-то в той стороне Воркута[23].

— Запомнила? — спросил он у жены уже с нормальной интонацией.

Галочка кивнула, сигнализируя, что память у нее по-прежнему в порядке, стихи на слух, как и всегда, запоминаются с первого раза, и Ларочке она всю эту псевдолирику обязательно передаст.

— Представляю, как она посмеется, вспомнив о моем скептическом отношении к стихосложению. Передай ей, пожалуйста, что я раскаялся, — удовлетворенно кивнул Морской.

— Давайте быстрее, — вмешался Егоров. — Не до поэзии!

И Галя поняла, что сейчас Морского уведут.

— Можно, я с ним поеду??? — теряя самообладание, взмолилась она. — Подождите! Что вы посоветуете взять с собой? Он не готов совсем! Дайте еще минутку.

От накатившего отчаяния голос Галины превратился в глухой, какой-то еле слышный хрип. Но на нее все равно никто не обращал внимание. Только Морской, на миг обернувшись перед дверью, сжав оба кулака перед грудью, словно говоря: «Держись, мы еще поборемся!», послал ей на прощанье подбадривающий взгляд.

Его подтолкнули к лестничной площадке. Галя смотрела вслед и проклинала себя за то, что просто смотрит и ничего не предпринимает. Стоит, привалившись к косяку и презирая себя сразу и за слезы, и за полнейшую пассивность, и за страх…

Когда Егоров опечатал комнату и сделал пару торопливых шагов к выходу, разъяренный кот Минька, невесть как оказавшийся на антресолях, прыгнул вниз и в кровь разодрал обалдевшему гэбисту щеку…

* * *

Морскому повезло — увозили его в обычной гражданской легковушке. Зажатый на заднем сиденье между устало откинувшимися на спинку конвоирами, он мог смотреть в окно.

Там просыпался город. У бочки с молоком дремала слишком рано заступившая на вахту продавщица. Зевающие на ограде Дворца пионеров львы казались розовыми в свете первых лучей солнца. Знакомые дома, в каждом из которых Морской или бывал, или знал кого-то из жильцов, распахивали окна навстречу дню.

— Что ж… Дальше — без меня! — шепнул он всем харьковчанам сразу.

Из-за ремонта перед бывшим зданием ЦК машина пошла в объезд, и арестованный успел проститься взглядом и с неизменно поддерживающим небо многоруким великаном Госпромом, и с все еще отстраиваемым Домом проектов, который, по слухам, отдали Университету и должны были вот-вот открыть, и с многострадальным, но не сломленным памятником Кобзарю, и с незнакомыми малярами, перекрикивающимися в строительных люльках под крышей здания напротив…

Раздражавшие в последние годы повсеместные стройки вдруг показались символом будущих надежд. Чтоб посмотреть на то, каким в конечном счете станет Харьков, придется умудриться не погибнуть.

«Когда я вернусь, ты будешь совсем другим!» — мысленно сказал он городу и вспомнил, что эти же слова Лариса говорила о дочке.

Да-да. Суть та же, только срок предполагаемой разлуки разный.

Как ни подбадривал Морской Галочку, как ни крепился, поправляя галстук и собираясь с мыслями, он все же понимал, что попал в очень долгую передрягу. Три года с конфискацией имущества в лучшем случае. Морской знал, что ни у Коли, ни у других, ратующих за его освобождение, ничего не выйдет, как не выходило в прошлом и у него, когда, еще будучи газетчиком, он пытался за кого-то хлопотать.

Прекрасно понимая, что он не первый и не последний, кого затянуло в эту мясорубку, Морской на самом деле даже не боялся.

Наверное, только сожалел, что так бездарно потерял последний год. Ведь и студенты звали делать театр, и было время, чтобы писать в стол… А он, дурак, хотел для всех как лучше…

Что ж, раз песчинку сносит всяким вздорным ветром, то предстоит стать глыбой. Он не хотел, но мирозданье напросилось.

Морской расправил плечи и внезапно улыбнулся, почувствовав, что готов встретить новый этап жизни спокойно и даже с интересом. Жизнь арестанта — тоже опыт. Который в будущем, конечно, пригодится. Предстояло запастись силами и терпением, не сломаться и не обозлиться окончательно, чтобы суметь после всех испытаний двигаться дальше. Ведь было ради чего! Галочка, Лара, внучка, искусство…

Зная, что тебя ждет такой город, такие люди и такие планы, ты попросту не имеешь права не вернуться. Морской точно знал, что выживет.

Он ошибался…

Приложение Хранить постоянно

Владимир Морской был арестован 8 апреля 1950 го-да и провел во внутренней тюрьме УМГБ Харькова почти 9 месяцев.

Дело по его обвинению, в сравнении с другими аналогичными, выглядит скупо: маловато страниц, не так много разоблачающих свидетельств, да и претензии какие-то мелкие, неубедительные. Но грозная надпись: «Хранить постоянно» на обложке не оставляет сомнений — арестован действительно коварный и опасный для страны преступник