Смерть Сталина. Все версии. И ещё одна - [63]

«Вот здесь — всё! — сказал он, указывая на папку с бумагами. — Я собирал годами, всё собрал. Берия хотел меня убить. В тюрьму меня посадил, сумасшедшим меня объявил. Я убежал. Он не поймает меня — Берия никогда не поймает меня! Где живёт маршал Жуков, можете сказать? Или — Ворошилов?»

Я начала понимать, в чём дело. Значит, Надирашвили писал моему отцу о Берия и кто-то передал письмо. Письмо дошло — было передано — но было ли оно прочитано? Вот к чему относятся горькие слова «Поздно!» Зачем ему нужен Жуков? Ворошилов живёт в Кремле, туда не пройдешь.

«Жуков живёт на улице Грановского, в большом правительственном доме. Квартиру не знаю», — сказала я.

«Я должен увидеть Жукова. Я должен всё ему передать. Я всё собрал об этом человеке. Он меня не поймает».

Он задыхался, должно быть, от усталости и волнения и то и дело начинал опять плакать. Простые грубые люди плачут вот так — как дети. Интеллигенты — никогда».

Он простился и ушёл. Светлана была взволнована его приходом, чувствуя, что вокруг неё плетётся сеть каких-то таинственных событий государственной важности, в которые она оказалась вовлечена. Она не ошиблась. Через день, а может, и в тот же день (дату она не запомнила), в её квартире раздался телефонный звонок. Звонил Берия. Она знала его с детства, в семейном альбоме хранились фотографии, на которых она девочкой сидела на его руках. Светлана хорошо знала его жену Нину Теймуразовну, которая ей симпатизировала, неоднократно бывала у них в доме и даже прилетала в годы войны в эвакуацию в Свердловск, чтобы повидаться с ней и Серго. С Серго Светлана дружила со школьных лет, и многие в их окружении думали, что по окончании Светланой школы семьи Сталина и Берии породнятся. Но никогда, несмотря на давнее знакомство и тёплые родительские отношения, Лаврентий Павлович не звонил ей домой. Это было неожиданно — ко многим неожиданностям, ожидавшим в новой жизни, ей надо было привыкать…

«Он начал очень вежливо, уведомив меня, что «правительство тут кое-что решило для тебя — пенсию и так далее. Если только что тебе нужно, не стесняйся и звони мне, как… — он замялся, ища слово, — как старшему брату!» Я не верила своим ушам. Потом безо всякого перехода он вдруг спросил: «Этот человек — Надирашвили, который был у тебя, где он остановился?»

Мы в СССР всегда предполагали, что телефоны подслушиваются, но это было уже совсем чудом техники! И кто ходит ко мне — тоже, очевидно, было тут же замечено. Я совершенно честно сказала, что не знаю, где остановился Надирашвили. Разговор на этом закончился. Это был мой последний разговор с Берия.

В обоих последних разговорах фигурировал один и тот же человек — таинственный Надирашвили.

Я позвонила к Е. Д. Ворошиловой и спросила, могу ли я видеть её мужа. Она пригласила меня в их квартиру в Кремль. Когда я рассказала Ворошилову о внезапном посещении, он побледнел. «Ты что, — сказал он, — хочешь нажить себе неприятностей? Разве ты не знаешь, что все дела, касающиеся Грузии, твой отец доверял вести именно Берия?» — «Да, — ответила я, — но…»

Тут Ворошилов просто замахал на меня руками. Он был не то сердит, не то страшно напуган, или же и то и другое вместе. Я допила свою чашку чаю и, поблагодарив хозяйку, ушла.

Но, по-видимому, я уже влипла в большие неприятности, потому что в последующие дни меня разыскали в Академии и перепуганный и заинтригованный секретарь партийной организации сказал, что меня срочно вызывают в Комиссию партийного контроля (КПК) к тов. Шкирятову. Причин не объясняли, но секретарь понимал, что произошло нечто чрезвычайное.

В КПК на Старой площади меня повели к М. Ф. Шкирятову, которого я до сих пор видела только лишь за столом у моего отца, и то очень давно. «Ну, как поживаешь, милая?» — спросил довольно дружелюбно Шкирятов. В партийных кругах было хорошо известно, что если Шкирятов обращается к вам «милок» или «милая», значит дела плохи.

«Ну, вот что, милая, садись и пиши, — сказал он, не теряя времени. — Всё пиши. Откуда ты знаешь этого клеветника Надирашвили, почему он к тебе приходит и как ты ему содействовала. Нехорошо, милая, нехорошо. Ты в партии недавно, неопытная. Это мы учтём. Но ты уж расскажи всю правду. Вот бумага, садись вот там». — «Я не знаю, кто такой Надирашвили. Я видела его в Колонном зале и запомнила, а потом уже видела его у моей двери. Не впустить его было бы грубо. И я не знаю, каким образом я ему содействовала и в чём». — «Ну, это — злостный клеветник, — перебил Шкирятов. — Мы его знаем. Он клевещет на правительство. Значит, отказываешься объяснить?» — «Объяснять-то нечего. Я о нём ничего не знаю». — «Все равно садись и пиши».

Этого требовала процедура.

Комедия эта, когда пишешь «сам на себя» заявление, продолжалась несколько дней. А затем мне дали «строгача» — строгий выговор с предупреждением «за содействие известному клеветнику Надирашвили». Секретарь парторганизации моей Академии отнёсся к событию очень благосклонно и сказал мне только: “Не волнуйтесь. Всё проходит. Дают, а потом снимают. С вами тут что-то непростое: даже мне не объяснили, в чём дело!”»

При переиздании своей книги Авторханов интерпретировал новые откровения Светланы Аллилуевой по-своему