Смерть швейцара - [28]

Александр Тимофеевич подошел к ларьку, где восседал Сенечка, и заглянул в окошко. Его глазам предстала фантастическая сцена, которую можно было увидеть разве что в фильме режиссера «новой волны», поставившего себе задачу поразить воображение зрителя. Пол, стены и даже потолок ларька были покрыты ковром из ярко— алых, совсем еще недавно срезанных роз. Цветы были прикреплены к доскам булавками. Александр Тимофеевич на мгновение представил себе, сколько для этого понадобилось трудов, и покачал головой — работа была проделана невероятная. Помимо цветов, ларек был декорирован пятью или шестью подсвечниками. В них горели толстые, алого воска свечи, перевитые черными ленточками. На стене, как раз напротив того места, где стоял Меняйленко, красовалось распятие — не то позолоченное, не то золотое. Оно утопало в розах и поражало размерами — казалось, его принесли из кафедрального собора.

В центре всего этого мрачного великолепия сидел на табурете очень красивый молодой человек с роскошной льняной гривой и ревел в три ручья, промакивая время от времени слезы огромным платком в красную клетку. Приступы слезоотделения у него чередовались с нырками под прилавок, откуда он в такие мгновения затишья доставал высокий стакан с прозрачной жидкостью, и несколькими глотками подкреплял убывающие силы.

«Колдстрим» пьет, — грустно заметил администратор, уловив резкий еловый запах, — и к тому же неразбавленный. Скверный признак!»

Просунув сквозь узкое окошко руку, Меняйленко дернул рыдающего молодца за роскошную льняную прядь и спросил:

— Чего ревешь-то?

Тот поднял на него заплаканное лицо и произнес распухшими губами: — Сенечку, Сенечку замочили, — после чего снова залился слезами.

Администратор отпустил волосы, высвободил руку и в задумчивости оперся ею о прилавок.

«Хорошенькое дело, — сказал он себе. — Это что же получается? Свидетелей стали убирать, что ли? Только свидетелей чего — вот штука-то...»

Он вторично заглянул в ларек и, загипнотизировав рыдающего парня взглядом, осведомился:

— А кто замочил-то? Или ты, конечно же, не имеешь об этом представления?

Парень отчаянно замотал головой, рассыпая вокруг мельчайшие блестки слез.

— Утром его стрельнули. На рассвете. Он уже домой собирался, а тут подкатила тачка, вылез какой-то тип и подошел к ларьку — ну, как будто ему что-то купить надо. Просунул руку сквозь окно — ну прямо, как вы, — парень взглянул на Меняйленко подкрашенными глазами и вытер рукавом черного свитера нос, — и, бац! — прямо в лоб. Из пистолета с глушаком. Никто и не понял ничего. После только очухались, когда тачка уже укатила. — Парень попытался снова вернуться к прерванной миссии плакальщика, но администратор ему не позволил.

— Да погоди ты реветь. Успеешь еще. Ты-то откуда все это знаешь?

— Как откуда? Так ведь на рассвете, говорю, дело было. Уже первые ван—клайберны к ларькам потянулись. У них там, на Мещанке, ларьки еще не открылись, а здесь, пожалуйста, и водка есть, и пиво, и коктейли в баночках. У нас на любой вкус все имеется! Они-то, ван-клайберны, все и видели.

— Ван-Клайберны? — с удивлением приподнял черную бровь Александр Тимофеевич. — Это кто такие?

— Да «музыканты» же. Те, у кого с утра руки трясутся — к инструменту, стакану то есть, тянутся. Глаза у них, конечно, есть, но вот с реакцией — просто беда. Пока сообразили, что к чему, машины уже и след простыл.

Парень настолько был удивлен неосведомленностью администратора в элементарных вещах, что даже прекратил точить слезу и вместо этого занялся дегустацией джина.

— Тебе не крепко будет? Не развезет? — справился на всякий случай Меняйленко, которому хотелось еще кое-что выяснить.

— Как же можно поминать друга разбавленным джином? Нехорошо это, — плаксиво скривив лицо, пробормотал юноша, а потом, минутой позже, сделал Александру Тимофеевичу щедрое предложение: — Вы обязательно на похороны Сенечки приходите, народу будет пропасть. Вот тогда, после похорон, настоящие поминки и устроим. Он ведь такой добрый был, наш Сенечка, — всхлипнул парень, — и меня очень любил. А теперь лежит в морге, бедненький. Холодный, бледный и с дыркой во лбу. Вот горе-то!

— Слушай, а твои алкоголики не запомнили, часом, какая машина была? Марка, цвет, номер? — продолжал допрашивать парня администратор, опасаясь, что тот опьянеет или снова ударится в слезы.

— Да они, «музыканты» эти, разве что путное запомнят? У них одно только на уме — опохмелиться и остаться живу. Да и не я с ними разговаривал, а ларечник из соседней будки, Мамонов фамилия. Я-то о смерти Сенечки позже всех узнал. Приехал его менять, а его уж увезли. Мамонов из соседнего ларька сказал, что на иномарке к ларьку подкатили. На какой не сказал, потому что не видел. А «музыканты» видели, но не поняли. Они «мерса» от «фольксвагена» не отличат, а уж «тойота» или «ниссан» для них все одно.

— Но хоть цвет они запомнили? Цвет-то какой у иномарки был? — воскликнул в сердцах Александр Тимофеевич, засовывая два пальца себе под воротничок рубашки, чтобы чуточку ослабить врезавшийся в шею галстук. — Может, они и алкоголики, но не дальтоники же — все разом? И вообще — где их можно найти?